Ее звали Ева

Глава 71 Ева

10 сентября 1951 г.

Германия

В последний раз, в самый последний, пообещала себе Ева. Взгляну еще разок и уеду в Англию. Я знаю, что не могу оставаться в Германии вечно, и знаю, что должна покинуть ее. Ей почти четыре года, в детском саду ее, наверное, уже учат цифрам и алфавиту. А скоро она вырастет. Что плохого в том, чтобы увидеть ее перед расставанием, пока она маленькая, пока напоминает мне малышку, которая тыкалась носиком в мою грудь? Завернутая в мягкий платок, она даже не пискнула, когда ее забирали от меня, а я сама обливалась слезами.

И Ева вернулась – не в Вильдфлеккен, который американцы приспосабливали под одну из своих военных баз для ведения операций в период холодной войны, а в Гемюнден – городок близ бывшего лагеря для временного проживания переселенцев. На Еве были темные очки «кошачий глаз», модный шелковый платок, который она повязала на голову в стиле Грейс Келли, новое хлопчатобумажное платье, выменянное на сигареты. Она надеялась, что в таком наряде ее никто не узнает. Из соседнего городка, где она остановилась в гостевом доме, Ева поехала в Гемюнден по сельским дорогам, которые в то первое лето она исходила вдоль и поперек, когда у нее выдавалось свободное от работы время.

По пути она миновала лыжный курорт, который посетила только раз, в тот роковой день. Она старалась не думать о том, что спрятано в темном зеленом лесу на его склонах, но в окно машины невольно поглядывала на плотную стену мелькавших деревьев. В лагерь никто не являлся с расспросами о Петере; она никогда не слышала, чтобы его кто-то искал. Таких, как он, были тысячи – тысячи неуравновешенных молодых парней, которые недавно возвратились с войны, но не могли вернуться к той, довоенной жизни.

По приезде в Гемюнден Ева, будто туристка, побродила по городку, любуясь живописными фахверковыми домиками, затем присела отдохнуть за столиком уличного кафе, заказав с явственным американским акцентом Himbeerwasser [47] и Apfelkuchen [48] . Потягивая через соломинку малиновый напиток, она ковыряла вилкой сдобренный корицей пирог, а сама смотрела на городскую площадь. Издалека, с пастбищных лугов, доносилось позвякивание коровьих колокольчиков; тут и там на пыльной дороге что-то с кудахтаньем клевали беспризорные куры.

47

Himbeerwasser (нем.) – малиновый морс.

48

Apfelkuchen (нем.) – яблочный пирог.

Теперь, когда она изменила внешность, вряд ли кто признал бы в ней ту самую девушку в военной форме, которая в лагере заполняла анкеты и ставила печати на заявлениях. Если мать Петера еще жива и случайно пришла бы в городок, чтобы продать яйца и купить муку, эта элегантная женщина ни за что не напомнила бы ей девушку в крепких кожаных ботинках и вельветовых шортах, которая приходила к ней на ферму.

Отдохнув и подкрепившись, Ева пошла гулять по маленьким улочкам, снимая виды городка своим новеньким фотоаппаратом: затейливая дверь в деревенском стиле, цветочный ящик с красной геранью на карнизе, ровненький ряд опор для гороха. И наконец увидела ее – круглолицую белокурую девочку с косичками, заплетенными и уложенными в традиционном немецком стиле. На ней были широкая юбочка в сборку и белая блузка с короткими пышными рукавчиками. Она играла в саду с кем-то из детей, бросая мяч пухлыми ручками, – смеялась, бегала, прыгала, ловя мяч, подскакивавший на дорожке.

Выглядела она здоровенькой и счастливой. Ей хорошо здесь, думала Ева. Так бы схватила ее и увезла с собой. Никто бы и не заметил. Только девочка, с которой она играла, знала бы, что ее подружку забрала незнакомая тетя. А я бегом бросилась бы к своей машине. Через несколько минут мы бы уже скрылись из виду и всегда были бы вместе. Но я не могу так поступить. Разве вправе я вырывать ее из привычной атмосферы, разрушать ту жизнь, которую она знает? Если б можно было поцеловать ее, еще разок подержать на руках… Но я понимаю, что делать этого нельзя. Все, что мне дозволено иметь, – это воспоминания о ней и фотография, которую я буду хранить вечно.

И Ева стала щелкать фотоаппаратом. Сняла сад, сняла мяч, сняла золотистые волосы, щечки, порозовевшие от бега и подпрыгивания.

Теперь она всегда будет со мной. И если мне не суждено целовать живую малышку, касаться ее нежных щечек и шелковистых волос, вдыхать ее душистый запах, я буду целовать фотографию, зная, что она живет в счастье и благополучии.

Ева снимала кадр за кадром, пока не кончилась пленка. Дети увлеченно играли. И вдруг мяч выкатился на пыльную грунтовую дорогу. Лизи погналась за ним, выскочив из открытой садовой калитки, и остановилась у самых ног Евы. Она подняла глаза на элегантную женщину, наблюдавшую за их игрой.

Ева повесила фотоаппарат на плечо и, нагнувшись, подняла мяч. Подавая его девочке, она думала: «Быстро хватай ее и беги». Малышка протянула ручки за мячом. В это время Ева краем глаза уловила какое-то движение. Дверь дома отворилась, и женский голос окликнул: «Лотти, hier bitte» [49] .

Ева бросила на дочь последний мучительный взгляд и, заставив себя повернуться, пошла прочь. Убыстряя шаг, она кусала дрожащую губу, чтобы сдержать струившиеся по щекам слезы. Она знала, что больше никогда не увидит своего ребенка.

49

Hier bitte – (пер. с нем.) «Вернись, пожалуйста».

Глава 72 Ева

20 февраля 1952 г.

Окончательное возвращение

От вокзала Ева доехала на такси. В воздухе витали запахи костра и мокрых листьев. Она была дома – со своими чемоданами и грузом воспоминаний. За долгие годы здесь мало что изменилось. Мама постарела, стала печальнее; папа постарел, стал слабее. Но Кингсли-Манор все так же хмурился под драпировкой из глицинии и ползучих роз. И газоны в саду усеивали скромные белые головки распустившихся подснежников. И все так же тревожно кричали фазаны, когда она совершала прогулку по угодьям. Лес и рощи поначалу произвели на нее странное впечатление, но потом она поняла: это потому, что все дубы, буки и каштаны стояли голыми, а она привыкла к густой зелени лесов вокруг Вильдфлеккена, которые хранили множество тайн.

– Мы были бы очень рады, если бы ты осталась жить здесь, с нами, – сказала мама, когда она завела разговор о том, чтобы найти работу в Лондоне. – Нам бы очень этого хотелось. И потом, в городе у тебя больше нет квартиры: дом, где ты жила, разрушен.

Мама вышивала, натянув ткань на раму. На нос были водружены очки в тонкой металлической оправе, но, отвечая дочери, она смотрела на нее поверх стекол.

– Мама, я знаю, что та моя квартира тебе никогда не нравилась, но, если б ее не разбомбили, я с удовольствием вернулась бы туда. Понимаешь, я должна делать что-то конструктивное. У меня должна быть своя жизнь. Я просто не могу торчать здесь в праздности, бегая на кухню, чтобы передать твои распоряжения миссис Глазьер. И уж, конечно, не могу изо дня в день объедаться ее чудесными пудингами, иначе растолстею, так что сама себя с ума сведу, а заодно и вас всех.

– Но почему ты не хочешь остаться здесь, дорогая? Комнат много, на всех хватит. Друзей в гости приглашай – мы возражать не станем. Мы ведь только счастья тебе желаем, дорогая. И Марион с тобой будет веселее. А то после гибели Чарльза она все время одна. Тяжело ей с маленькой Патрисией. Я знаю, она обрадуется твоему обществу.

Ева расхаживала по комнате – от камина, где трещал огонь, до книжного шкафа с «изогнутым передом» [50] и обратно.

Мне невыносимо видеть девочку, ведь Пэт всего на три года старше моей малышки. А объяснить ничего не могу. Не могу сказать маме, что на самом деле у нее есть еще одна внучка и что у меня сердце разрывается каждый раз, когда я смотрю на маленьких детей или слышу их голоса.

50

«Изогнутый перед» – термин, применяющийся в описании мебели, например книжных шкафов или горок, центральная изогнутая часть которых выдается вперед по отношению к боковым.