Эфиопские хроники XVIII века

Собственно говоря, этот конец наступил задолго до удушения Иоаса, который реальным правителем не был никогда. Он наступил, когда царица Ментевваб, теряя власть, вынуждена была призвать Микаэля. С этого времени «история царя Иоаса и царицы Валата Гиоргие» превращается, по сути дела, уже в «историю деяний раса Микаэля». И хотя царский историограф, сообщая о воцарении старца Иоанна, обещает, что «повествование же истории его напишем мы, как вразумит нас дух святой» (с. 196), официальная царская историография в Гондаре уже не могла продолжаться: она погибла вместе с царской властью. Правда, в Гондаре кроме номинального царя оставался и реальный правитель — рас Микаэль, и описание его деяний можно было бы счесть за продолжение если не царской, то по крайней мере официальной историографии, но знакомство с этим произведением показывает, что это не так. Это естественно, ибо к этому времени традиция царской историографии в Эфиопии имела уже полутысячелетнюю историю и свои выработанные и достаточно жесткие каноны, чтобы так легко перейти от истории царской к истории княжеской. Кроме того, и сам Микаэль формально не уничтожил царской власти и являлся (тоже формально) лишь «главою князей» и, таким образом, по отношению к царю лишь первым царским слугою, т.е. фигурою второстепенной согласно литературному этикету официальной историографии. Можно сказать, что вся «История» Микаэля есть отчаянная и безуспешная попытка преодолеть каноны старого жанра, сохраняя при этом жанр как таковой.

Путь для этого анонимный автор выбрал весьма своеобразный, который можно было бы назвать «методом нагнетания». Он изображает своего героя идеальным князем за невозможностью изобразить его идеальным царем, но при этом настолько нагнетает степень всякой положенной по чину такому князю добродетели, чтобы количество перешло в качество и сам герой тоже перешел бы в другое качество. Насколько автору это удалось, судить, разумеется, читателю. Здесь же любопытно проследить сам метод. С самого начала Микаэль предстает пред читателем не просто как один из «многих любимцев у царей», «глава дома царского». Именно ему приписываются инициатива воцарения Иоаса и защита интересов «царя-младенца». А такая услуга царской власти, как возвращение короны (вернее, даже не самой золотой короны, которую разломали и поделили, а большой жемчужины из нее), потерянной в свое время Иясу II, вырастает до эпических размеров. Сама жемчужина изображается как символ и олицетворение «царства христианского», утерянного Иясу II. Без нее и царствование Иоаса было как бы не вполне законным. Обретение этой жемчужины Микаэлем было, таким образом, равно обретению царства, которое он по верности своей (этой непременной добродетели князя) вручает Иоасу. Все это дает автору основание потребовать для своего героя ни больше ни меньше как наследственного (до седьмого колена) права на высшую государственную должность «главы дома царского». С точки зрения гондарских реальностей это было совершенно несусветное требование: государственные должности в Эфиопии никогда не были не только наследственными, но даже пожизненными. По сути дела, это было требование наследственной если не царской, то, во всяком случае, государственной власти в стране. Впрочем, судя по тому, что наш автор тут же сравнивает Микаэля с отцом царицы Савской, который за свои заслуги перед Эфиопией был избран царем, именно такая власть и имеется здесь в виду. Не смея высказать это прямо, автор тут же сообщает о совершенно вымышленном и фантастическом «завете», который якобы заключили «митрополит, архиереи, протоиереи и иереи» между царем и Микаэлем.

Вся эта вымышленная история с «заветом» нужна автору лишь для того, чтобы, излагая дальнейшие события, изобразить их, с одной стороны, как историю трогательной и безупречной верности Микаэля царю Иоасу, а с другой — как историю чудовищной неблагодарности царя, и не просто неблагодарности, но и прямого нарушения «завета», после чего с неизбежностью должна воспоследовать кара свыше за это клятвопреступление. Затея автора была, может быть, и несложна по замыслу, но трудна для выполнения, ибо он излагал историю весьма современную, перипетии и подоплека которой были прекрасно известны всем и каждому. Вот тут ему и потребовались все его красноречие и библейские аналогии, чтобы логикой литературной риторики подменить житейскую логику развития действительных событий. С кем только не сравниваются им царь и Микаэль! Царь уподобляется ветхому Адаму, совращенному змием, нарушившему завет и в результате потерявшему жизнь, и Ровоаму, неразумному сыну Соломонову. Микаэль же сравнивается ни больше, ни меньше как с самим господом богом и с Иисусом Христом. Увлеченный своими риторическими построениями, автор забывает не только об исторической правде, но и о простом правдоподобии и ставит в вину Фасилю и Лубо, этим заклятым врагам Микаэля, например, то, что они не сказали царю Иоасу: «Соглашайся и советуйся с сим главою дома твоего Микаэлем во всяком деле, что делаешь; ибо мы знаем, что принесет он тебе пользу великую. Мы же, когда говорим тебе какую речь, то не слушай нас, ибо мы — молоды, и нет у нас разума» (с. 234).

На современного читателя такой «метод нагнетания» иногда производит эффект, прямо противоположный задуманному. Как он может воспринимать пространные уверения Микаэля в своей преданности царю Иоасу и обещания по одному царскому слову отрубить себе руку, выколоть себе глаза, отрезать голову, пронзить себя копьем и т. д. и т. п., если он знает, что очень скоро Миказль пошлет убийц к своему сюзерену? Выстраивая свою версию событий, автор не пренебрегает ни умолчаниями, ни прямой ложью. Рассказав о том, как Микаэль низложил Иоаса и воцарил Иоанна, он пишет: «На 6-й день после того, как увенчали его (Иоанна. — С. Ч.) венцом царства, словом указа поведали нам известие о смерти прежнего царя, то бишь младенца Иоаса... Причину же смерти его мы не ведаем: то ли от тяжелой болезни, то ли от ужаса внезапного, то ли постигла его смерть скоропостижная... Мне же кажется, что это те люди окаянные, то бишь Фасиль, который Варання, и Лубо, свергли его с царства, а потом убили, ибо все это с начала и до конца из-за них» (с. 235). Весь Гондар знал, что Иоас был убит по приказу Микаэля, и знал даже имена его убийц [27, т. VI, с. 351-352], и только наш автор этого не знает! А уж обвинять в этом Лубо и Фасиля — значит просто перекладывать с больной головы на здоровую. Таким образом, наш хронист пожертвовал всем: и правдой и даже правдоподобием, но сохранил свою историю как историю верности Микаэля эфиопским царям. И мрачным пророчеством у нашего автора звучат слова цитируемого им Сираха: «Человек, часто клянущийся, исполнится беззакония, и не отступит от дома его бич» (Сир. 23, 8-11).

Микаэль убил одного царя и воцарил другого, но этим он не избавился от своих противников, с которыми нужно было мериться силами на поле боя. Микаэль приготовился к походу, в который решил взять и Иоанна, не рискуя оставлять царя одного в Гондаре без своего надзора. Однако слабый старик проявил неожиданную твердость, наотрез отказавшись участвовать в походе и потребовав вернуть его в заточение. Микаэль отравил его и возвел на престол его сына — Такла Хайманота, с которым и отправился в запланированный поход. Все эти события нисколько не помешали нашему автору продолжить свай рассказ о верности Микаэля эфиопским царям, перечисляя всевозможные благодеяния, — оказываемые Микаэлем на этот раз царю Такла Хайманоту, и требуя взамен от царя любви и послушания своему «главе». Вообще это слово «глава» (рас), входившее в официальный титул Микаэля — рас бехт-вадад, — всячески обыгрывается автором. Им даются сходные эпитеты, где Такла Хайманот называется, например, «царем христиан», а Микаэль — «главою христиан», царь — «рогом мира нашего», а Микаэль — «главою мира нашего» и т. д. Так постепенно дело доходит до того, что Такла Хайманот именуется «царем главы», а Микаэль при этом — «главою царя» — достаточно двусмысленное выражение, которое можно понимать двояко: то ли как то, что Микаэль просто является царским расом бехт-вададом, то ли как то, что он выше царя. Первое соответствовало формальному положению дел, а второе положению фактическому.

Однако наш автор не просто описывает реальности гондарского царства и двора; он явно приуготовляет читателя к тому, что его герой должен занять высшее место в государстве, которого он, безусловно, достоин. По крайней мере эта мысль настойчиво и последовательно внушается читателю. Эту же цель имеют и постоянные упоминания о «притеснениях», которые безвинно терпит Микаэль и от царей, которым он верно служит, и от соперников и врагов. Повествование об этих притеснениях должно выполнять функцию не историческую, а литературную: по литературным законам того времени вслед за повествованием о притеснениях непременно должно было следовать повествование о конечном торжестве героя, как в Новом завете рассказ о поругании, страстях, распятии и смерти Христа предшествует рассказу о его воскресении и вознесении в славе. Эта сверхзадача нашего автора заставляет его далеко отходить от уже сложившейся фактографической манеры официальной царской историографии и прибегать к напыщенной эмоциональности и натянутой риторике, от которых в XVIII в. уже успели отвыкнуть.

Но не литературные вкусы и традиции помешали созданию княжеской историографии взамен царской, этому мешала сама тогдашняя действительность. Выдвижение могущественного князя, способного по положению своему стать героем историографического произведения, тут же создавало столь многочисленную коалицию противников, что его падение было неминуемо. Другое дело, что такая коалиция оказывалась крайне непрочной, и, по выражению старейшего эфиопского историка Текле Цадык Мекурия, «в эти времена усобиц и войн сегодняшний друг из-за политических неурядиц становился завтрашним врагом» [46, с. 200]. Однако при малейшем намеке на появление новой «сильной личности» послезавтра эти враги с готовностью объединялись вновь в столь же эфемерный союз. Поэтому крах головокружительной политической карьеры был предопределен, что и случилось в действительности. Его «История» поэтому осталась незаконченной, во всяком случае она не получила того триумфального завершения, которое явно планировал автор. Ясно, что в этих условиях развитие официальной княжеской историографии в качестве продолжения историографии царской было невозможным.

Правда, этого нельзя сказать о неофициальных историях отдельных князей, и нам известна «История дедж-азмача Хайла Микаэля», перевод которой помещен в этой книге; однако это совсем другое дело. Это, собственно говоря, произведение не историографическое, а биографическое; сочинение, написанное не по долгу службы, не преследовавшее политических целей, а написанное по велению сердца. Здесь нам известен и автор сочинения: это абето Абагаз, ученый книжник из области Шоа. Они встретились с Хайла Миказлем на о-ве Дак, когда, находясь в ссылке, Хайла Микаэль, этот потомок некогда знатного и богатого рода квараецев, задался благородной целью собрать и сохранить для потомства историографическое наследие эфиопских царей, власть которых стала теперь только номинальной. В Абагазе он нашел единомышленника и надежного исполнителя своих замыслов, а Абагаз обрел в Хайла Микаэле друга и покровителя. Результатом их совместного труда явился огромный хронограф, переписанный рукою Абагаза, оставшийся для науки одним из богатейших источников по истории Эфиопии XIV-XVIII ее.

В колофоне этого большого свода Абагаз пишет не о себе, а о своем друге и благодетеле, которым он искренне восхищался: «Эту книгу истории собрал дедж-азмач Хайлю из многих городов и островов, дабы не погибла память отцов его, царей и князей, что пропала за многие дни из дома царского, как собрал Птолемей книгу пророков. В 7278 году от сотворения мира и доныне (1785 г. — С. Ч.) начался маскарам [года] евангелиста Марка в пятницу, эпакта 29, труб 1; а некоторые говорили, что без эпакты и без труб. Была написана она, когда пребывал в Махадара Марьям дедж-азмач Хайлю, честный и возвышенный, мудрый и ученый, соединивший всякое мужество со словом таинства, и прославилось имя его от предела земли до предела и от моря и до моря. Пребывание же его было в ссылке, а причина ссылки неведома, ибо не творил он никакого беззакония во веки веков. Аминь» [47, с. 216].

Память о своем друге Абагаз увековечил не только в колофоне свода «Истории царей», но и в специальном сочинении, посвященном ему. Оно резко отличается от «Истории» Микаэля Сэхуля, которая писалась в пору стремительного подъема политической карьеры героя и имела целью подготовить и дальнейшее его возвышение. История писалась, когда Хайла Микаэль был в ссылке и ни на какое возвышение ему рассчитывать не приходилось. Да и автор восхищается им прежде всего как человеком, а не государственным деятелем. Это была действительно биография — жанр в высшей степени нехарактерный для эфиопской литературы. Может быть, поэтому, а может быть, тут повлияла историографическая начитанность Абагаза, но «История дедж-азмача Хайла Микаэля» по композиции своей удивительно напоминает те части официальной царской историографии, которые посвящены описанию собственно жизни царя. Начинается биография Хайла Микаэля с рассказа о его рождении с упоминанием не только его родителей, но и краткой их генеалогии. Далее сообщается о воспитании его, обычном воспитании детей знати с обучением грамоте, начаткам Писания, а главное — воинскому искусству и, разумеется, охоте — этой забаве благородных. Специальный большой рассказ посвящен описанию охотничьей экспедиции юного Хайла Микаэля на слонов, где живописуются его подвиги. Вряд ли можно верить в то, что оно точно соответствует действительным событиям, когда 13-летний мальчик «метнул копье в одного молодого [слона] и убил его тотчас» (с. 267). Конечно, Хайла Микаэля сопровождала целая армия опытных охотников и телохранителей, но успех, естественно, принадлежал господину, как победа всегда принадлежит военачальнику. Можно предположить, что весь этот специальный рассказ об охоте юного Хайла Микаэля на слонов есть не что иное, как скрытая аналогия другому рассказу — повествованию о детстве его четвероюродного брата — царя Иясу II: «И обучился Писанию, и охоте на зверей, и стрельбе из лука и ружья, и метанию копья, и верховой езде сей младенец Иясу и убивал там слонов» (с. 20).

Однако с этим триумфом юного охотника кончилось его счастливое детство. Над знатным родом кварасцев в Гондаре начали сгущаться тучи, и его отец — дедж-азмач Эшете — ради безопасности сына вынужден был отправить его из столицы в вотчину его матери, в Бегамедр. Вся дальнейшая «История дедж-азмача Хайла Микаэля» оказывается историей политических треволнений, войн, мятежей и усобиц, касавшихся его самым непосредственным образом и избежать участия в которых ему было просто невозможно. Вряд ли стоит пересказывать всю эту бесконечную череду беспринципных политических союзов и раздоров, измен и убийств, описанных в «Истории дедж-азмача Хайла Микаэля», в ходе которых он всегда оказывался в числе проигравших. Абето Абагаз постоянно подчеркивает высокие достоинства своего друга и героя: верность сюзерену, родичам и друзьям, мужество и воинское искусство, благородство и широту души, но показывает также и то, что эти достоинства не приносят ему удачи. В нынешнем перевернутом мире добродетели не вознаграждаются, а преследуются, и злейшими врагами человека оказываются даже не противники его, а ближайшие родичи. Теперь уже не цари назначают князей, а князья ставят царей со своему произволу, и Хайла Микаэлю пришлось видеть на гондарском престоле и Иясу II, и Иоаса, и Иоанна, и Такла Хайманота, и Соломона, и Такла Гиоргиса, и Иясу III, а затем снова Такла Гиоргиса, получившего в народе характерное прозвище «конец царства».