Его Искушение
Шрифт:
Глупая вера жила в груди. Так, может, психика реагирует, легче выживать.
Обручальное кольцо я так и не сняла, тонкий ободок остался на пальце.
Навеки твоя, Иван… Только твоя…
Бывают мужчины, после которых только тлен. Никто не сравнится, никто не заменит. Может, и счастье повстречать такого на своем пути, но для меня это стало проклятием.
Никто не звонил, не соболезновал. Для всех я была лишь игрушкой, которую передарили, да и не нужно было мне это по большому счету.
Слова это всего лишь слова.
Человека
Дом Ивана изменился. Я как одержимая прошлась по всем комнатам, кроме его кабинета. Туда я не ступала. Слишком свежи раны, та ночь, когда упала к его ногам, когда поднял и заглянул в глаза, моя судьба была решена уже тогда…
И все же сегодня я вошла туда, не спалось, спустилась вниз, ноги сами привели меня в пустой кабинет, и я огляделась.
Ничего не изменилось. Монгол не менял ничего, не тронул, так все и было, как в тот раз, когда меня бросили к ногам Кровавого.
Прохожу к его столу и провожу пальцем по кожаному креслу, сажусь и прикрываю глаза.
Мне все время кажется, что он живой…
Разум понимает, но сердце не согласно, оно не хочет верить…
Провожу пальцем по столу, дерево хранит тепло, а затем выдвигаю верхний ящик, не знаю почему, просто по наитию, и меня сшибает галлоном непролитых слез, когда оттуда я достаю ленту…
Узнаю ее сразу же. Та самая, которой был обернут подарок Каца. Моя лента…
Он сохранил…
Плачу. Зажав зубами ладонь, захлебываюсь своей дикой тоской, потому что с каждым вдохом мне не легче, как можно было не понимать, что так безумно полюбила…
Стоило потерять и все встало на свои места…
— Ненавижу тебя, Иван! Ты не мог умереть… не мог…
Не понимаю, как и что произошло, просто в какой-то момент подо мной стало очень мокро и живот скрутило болью настолько сильной, что я повалилась на пол.
Дверь кабинета хлопнула со страшной силой и через секунду перед глазами возник Монгол.
— Что? Ава. Что?
— Не знаю… ребенок… Монгол… спаси моего ребенка…
Слезы начинают катиться из глаз, меня одолевает паника. Становится нечем дышать.
— Тише.
Монгол тщательно трогает меня, ощупывает. Причем детально, как врач, и, наконец, опускает взгляд на мою светлую юбку с пятном, смотрит на ноги.
— Понятно. Мне никогда не бывает легко.
Шипит сквозь зубы и янтарные глаза сужаются. Рывок и я на руках у мужчины, грозного, сильного, который встает и несет меня не сбавляя шага, уверенный, злой, ненавидящий, отчаянный, играющий в свою игру.
Для всех он мой мучитель, подмявший под себя империю Кровавого. На самом деле единственный защитник, ставший надежным тылом.
Вцепляюсь на инстинктах в крепкую, бычью шею, чтобы не упасть. Палач идет в ровном темпе, размашистым шагом.
— Мне страшно… мой ребенок… — заикаюсь и неожиданно Палач каменеет, останавливается и отвечает с ухмылкой:
— Успокойся, женщина, ты рожаешь. Время пришло, значит…
— Я? Но ведь еще пару недель есть…
— Ага, —
лыбится и на миг превращается в мальчишку, никогда не видела его таким, — я бы сказал, что пара часов, малышка, так что не трусь.Монгол отвез меня к Цукербергу.
Нас уже ждали. Он позвонил из машины, когда я, сидя на заднем сиденье, впервые закричала от резкой, скрутившей все тело боли.
— Еду, Авраам, минут двадцать и домчу.
Слушает ответ на том конце и рявкает:
— Я знаю, что до вас час езды, я сделаю за двадцать минут.
В больнице все как в тумане, опять на руках у Монгола, затем лицо Авраама…
— Давай, Аврора, держись, мы справимся! — и уже в сторону: — Быстро работаем.
Я не кричала, когда схватки болевыми обручами скручивали все тело, держалась и кусала губы, не знаю, почему не могла закричать, терпела.
Был только один-единственный крик в машине с Монголом.
— Все хорошо, милая, все будет хорошо…
Голос Авраама, как якорь, за который держусь.
Я стонала, громко, было больно настолько, что казалось, будто тазовые кости дробят.
— Плод большой.
— Поздно для эпидуралки.
— Здесь стремительные роды…
— Тужься, Аврора…
Фразы врача и я мечусь взглядом по палате, мне видится разное, невероятное и в момент, когда я, наконец, кричу, выталкивая из себя в мир нового человека, я зову Ивана…
И именно в эту секунду мне кажется, что я схожу с ума, потому что в окне двери в родильную палату мне чудится, что я вижу мужчину в кепке и с бородой.
Мираж, но у этого миража нереальные глаза Ивана…
— Иван… Иван… — проговариваю потрескавшимися губами, не вслух даже. Краткий миг, и я тону в этом взгляде, как в бездонной серой пропасти.
Таких глаз ни у кого не видела… только он… Пальцы дрожат, и я тяну их, хотя по факту едва могу пошевелить кончиками.
— Ваня…
Сил нет, я на грани какого-то полуобморочного состояния, а может, действительно брежу.
Потому что я вижу его, именно его, и сердце разрывается от боли, по щекам катятся слезы, жгут и ком в горле, и надрывом с болью только шепот:
— Ванечка…
И в ответ на мой безмолвный крик мужчина прикрывает глаза и, кажется, тянет носом воздух со всей силы, а стоит мне моргнуть, как болезненный мираж рассеивается. Дверь распахивается и в родильную палату влетает очередная медсестра.
Привиделось. И мне остается только впиться зубами в искусанные губы и обессиленно смотреть, как перед глазами мелькают люди в медицинской форме.
Я все еще пребываю в каком-то пограничном состоянии, между явью и сном, когда мне на грудь кладут младенца.
— Вот он, наш крепыш! Как маму заставил помучиться, а нас поволноваться…
Голос Цукерберга наполнен триумфом и теплом, заглядываю в теплые глаза мужчины… и улыбаюсь робко, губы болят, я слишком сильно их кусала.
— Заставили вы меня поволноваться, ох как заставили, — улыбается в седеющую бороду.
— Ты настоящего русского богатыря родила, девочка.
Цепляюсь за незнакомое слово, и Авраам понимает мою заминку.