Его птичка

Позже, принимая душ и чувствуя, как тонкое тело омывает тёплая вода, я ощутила себя счастливой. Долго намыливая себя любимым ягодным гелем, а потом, расчёсывая свои длинные шелковистые волосы, я всё время напевала себе под нос мелодию из «Кармен».

Это был очень порочный балет с резкими движениями, скорее похожими на удары ножа, но он мне нравился. Страсть в каждом па и в каждой сильной доле. Это будоражило чувства. Это возбуждало.

Я вдруг подумала, что этот спектакль, с его острыми углами и надрывными движениями, напоминал мне Романа.

Мысли о хирурге, о балете, о влечении к первому и обожанию второго смешивались в единый клубок из тревожных чувств и сильных эмоций. Я поняла, что интерес к Роме не угаснет так быстро, как я того желала. Я всегда была привязчива к людям и предметам искусства. Мне было тяжело начать читать или смотреть что-то новое. А мой музыкальный плейлист не обновлялся несколько лет, как и список друзей.

Возможно, пора что-то изменить? Для начала перестать фантазировать о молодом враче.

А получится ли?

Мои глаза все время невольно ловили проходящих мимо палаты, чтобы спрятаться, если заприметят Рому. О том, что его нет в больнице, я узнала ближе к обеду, когда их с соседками пришла осматривать другой врач.

И, конечно, я была довольна и твёрдо для себя решила, что все к лучшему. Не станет волнений и трепета тела, никто не подвергнет мои мечты сомнению и не станет своими поцелуями уносить в чувственный мир нирваны.

И неважно, что из-за этого набегали на глаза слёзы, а губы дрожали от внутренних рыданий.

Все к лучшему.

Завтра выписка, и я забуду о привлекательном хирурге, как о страшном, возбуждающем сне.

Возвращаясь с обеда в свою палату, я заметила заведующую. Та ходила по этажам, проверяла работу персонала, как будто людям требовалось что-то напоминать или подсказывать. Марина Евгеньевна была важной, гордой птицей, похожей на ворону, которая раздражала персонал своим нелепым карканьем. И как все представители этого вида, предпочитала яркие, привлекающие внимание вещи.

Красный пиджак с рукавами колоколом, белая юбка с бахромой и перламутровые бусы. Возможно, это и выглядело модно, словно дама сошла с обложки журнала «Vogue», но мне казалось безвкусным и вычурным.

Сама я предпочитала спокойные пастельные тона в одежде и в быту, которые не оттеняли моей красоты, а подчёркивали нежный цвет лица, глубокие синие глаза и блеск волос, не тронутых химией.

Это, конечно, замечали и часто делали комплименты. Правда, осознание собственной красоты ко мне пришло довольно поздно и вызвало немало волнений и сложностей.

С самого детства я танцевала, дружила с Артуром Веселовым и другими девочками с балетной школы, помогала нянчить двух братьев. Собственная внешность меня не волновала, пока однажды гость в балетной школе не заметил:

— Ба, да у вас тут настоящий самородок. Она просто прелестна, — восхищался заезжий преподаватель из Петербурга, города, известного своими талантами.

— Вы правы. Синицына не только хороша собой, она еще великолепно себя держит, — смотрела прямо на меня преподаватель Милана Олеговна, когда-то подающая надежды, балерина. — Анна в центр. Аллегро и Кабриоль.

Я, чувствуя на себе взгляды присутствующих, заинтересованные, оценивающие и завистливые, продемонстрировала несколько изученных движений и сделала это, по моему собственному мнению, так, как было нужно.

— Ну что ж, камень еще точить и точить, — проговорил, кивая чему-то своему, седовласый танцор Михаил Валерьевич, а потом увел преподавателя в сторону для более приватного диалога.

Я же, полная счастья и радости — меня оценили, дали шанс на будущее, — повернулась к своей группе и не увидела поддержки ни у кого. Только ненависть и ревность.

Это не было похвалой в прямом понимании, но меня выделили из двадцати девочек в группе и это стало концом нормальных отношений с ними.

Люди с блестящими талантами, так называемые гении, часто одиноки. Ими восхищаются, их ненавидят, перед ними раболепствуют, но никогда не примут в обычное общество. Общение с выдающимися личностями, если не принижает достоинство простого человека, то собственную значимость низводят до уровня туалетной бумаги.

Эту истину я поняла лет в пятнадцать.

В то же время, привыкшая к простому общению я и не заметила, как парни в школе, в которой я появлялась не столь часто, стали приглашать меня на свидания, делать комплименты и дарить подарки.

Девочки из моего класса, с которыми я и так общалась постольку поскольку из-за нехватки времени, стали демонстрировать мне острое неприятие.

— Это стадо, — лишь пожимал плечами Артур — мой друг, когда я приходила к нему рыдать о несправедливости жизни.

— Но я же ничего им не сделала. Я вообще, прихожу только сдавать контрольные.

— Сам факт твоего существования бесит их. Стань выше этого, научись защищаться и перестань плакать, тебе это не идет.

А вот и наш Веселов. Друг Ани

Мне пришлось научиться.

Девочки в школе, озлобленные на постоянное ко мне внимание, часто подкарауливали возле дома. Выбор был: лечь и позволить себя избивать или вспомнить уроки отца по самозащите. Я постояла за себя, находя для ударов такие места, о которых девочки и не подозревали. Кто же знал, что я начну давить на пальцы и лупить по ушам.

К мальчикам из класса, которые с азартом наблюдали за женской дракой, а кое-кто даже снимал, я стала относиться, как к грязи. Хотите дарить подарки, пожалуйста, но не трогайте и не надейтесь на свидание.

Лишь спустя два года, я ощутила в себе странные непривычные желания. Худые девочки физически развиваются медленнее, но однажды выступая на сцене, двигаясь в такт надрывной музыке, создавая руками и ногами красоту танца, я ощутила томление внизу живота.

Меня возбуждал балет, меня будоражила сцена, само движение.

Со временем тело стало отвечать на ласку собственных рук и мне захотелось понять то, о чем другие девочки и мальчики говорили лишь шепотом.

После репетиций и выступлений я позволяла себе спрятаться в ванной комнате и довести возбуждение до логичной кульминации. Сбрасывая напряжение, я не оформляла его в какой-то определенный образ, я просто парила по волнам экстаза. Но не сегодня.