Его птичка

Нельзя обращаться с человеком, как с вещью, а потом уповать на судьбу, что она потерялась.

— Я скажу кто. Девочка по вызову. Любовница. Шлюха! — ткнула я в него пальцем.

Он дышал тяжело, в полумраке это ощущалось сильнее. Особенно сильно, когда он резким взмахом руки прижал меня к входной двери, больно ударив затылком.

— А кто спорит малыш? Тебе с самого начала, были известны правила этой недетской игры. Или я ошибаюсь?

Он приблизил свое лицо ко мне, вглядываясь и ожидая ответа. Признавать было больно, хотелось кричать и требовать уважения. Но против правды не пойдешь.

— Нет, не ошибаешься — покаянно ответила я, но тут же воспряла духом. — Но это не дает тебе права…

— Это дает мне право знать, что ты танцуешь только на моем члене.

— Не груби. — отвернулась я, и напоролась взглядом на зеркальную поверхность шкафа, в котором так хорошо были видны наши силуэты. Мой маленький, изящный и его высокий сгорбленный, чтобы лица были на одном уровне. Он повернул к себе мое лицо и спросил:

— И почему скажи на милость я мучаюсь всю неделю, сдрачивая каждый раз после твоего соблазнительно голоска, избегая на все готовых баб, а ты крутишь задом…

— Я не перед кем, ничем не крутила, — моему возмущению не было предела. За кого он меня принимает?

— А ты считаешь, Афанасьев по доброте душевной юных девочек в машину сажает? Тебе рассказать, кто он?

— Я, не дура. Я все знаю. Рома ты сдавил мне горло, — напомнила я, когда его рука с лица переместилась на шею и чуть сжала. — Он бы ничего не сделал… Не посмел бы.

— Зато Веселов, я смотрю сильно смелый, — рявкнул он, и потянулся к куртке, а затем достал телефон и открыл ватсап.

Я зачаровано смотрела на изящные па, запечатленные в стоп-кадре и не понимала… А что такого нашел здесь Рома?

— Захотела показать мне, как хорошо…

— Рома, не смеши меня, это просто балет! Просто танец. И если в стоп-кадре и выглядит, как.

— Порнуха.

— Да нет же, — вскричала я, топнув ногой. Он так говорил, словно я в порно актрисы подалась. — Посмотри, вот это гранжете, вот это.

— И знать не хочу. И видеть этого тоже не хочу. — отошел он, проведя дрожащей рукой по волосам. — Ты меня до дурки доведешь. Зачем было это присылать?

— Это не я. Как бы я тебе послала. Я ж на сцене весь вечер была. Это…

Рома смотрел выгнув бровь, ему явно было наплевать, как получилось это недоразумение. Губанова, сучка!

— Ну, послушай, — улыбнулась я, и, отложив телефон, приблизилась к этому сгустку обиды и злости. От него исходил гнев, который можно было буквально растереть между пальцами. Я, рискуя всем и вся вошла в его личное густое пространство, словно в некий сумрак, не отрывая взгляда от потемневшего в гневе лица.

— Аня, я зол. Думаю тебе лучше…

— Я уйду, если ты скажешь, — подошла я ближе. — Просто я хотела сказать, что когда танцую, то…

— Что? — спросил он, наклоняя голову, когда я прижала ладони к его твердой, накаченной груди и мягко лизнула влажную кадык. Меня пробрало от собственной смелости, а Рома вздрогнул и прищурился.

— Когда танцую, я думаю о тебе.

— Продолжай, — наконец оттаял он, и рукой коснулся моих влажных от снега волос.

— О том, как ты меня целуешь. — облизнула я губы, зная что он внимательно следит за каждым моим движением. Особенно если это движение языка. — О том, как сжимаешь в объятиях.

Наши губы находились на таком мизерном расстоянии, что дыхание от моих слов уже смешивалось с его, а мужская руки все крепче стискивали затылок.

— О том, как глубоко ты в меня входишь, о том, как твой член скользит во мне.

Рома больше не хотел слушать. Нападение его грубых жестких губ было столь сладким и нужным, что я просто растеклась лужицей у его ног.

Так бы и было, не подними он меня за бедра и не прижми к себе. Одна его рука забралась под одежду, другой он расстегивал мне джинсы, пока мои руки старательно ему вторили.

С мужским ремнем я так и не научилась обращаться, поэтому, уже раздраженной медлительностью Рома, просто понес меня в комнату, включив лишь приглушенный свет. А затем, заставив взвизгнуть, бросил на застеленную темным покрывалом кровать.

— Я давно не испытывал такого желания убивать, — грубо и хрипловато говорил он, наблюдая как я в нетерпении стягиваю с себя джинсы, а сам снимая совершенно ненужные вещи.

— Ты был бы великолепным ревнивым Отелло, — улыбнулась я, и поманила его пальчиком.

— Хм, — хохотнул он. — Сомневаюсь, что Шекспир имел ввиду эротическую асфиксию, когда писал об удушении Дездемоны. Но если хочешь, можем попробовать.

Когда он остался в одном белье, то хитро улыбнувшись, залез на кровать помогать мне избавляться от моего, при этом не крепко сжимая шею.

— Я бы не дала себя убить. — хрипло прошептала я, уже чувствуя неприятное давление на горло.

— Зато дашь себя трахнуть.

Когда я осталась обнаженной, просящей ласки, изогнутой от его поцелуев он прошептал:

— Ты моя женщина. Я сделал тебя своей и хочу, чтобы ты моей и оставалась. И не смей думать о себе, как-то иначе.

Эти слова вызвали такое болезненное защемление в груди, что из глаз брызнули слезы, а губы сами самой произнесли:

— Я люблю тебя и не хочу этого скрывать.

— И не скрывай, — сказал он, рукой уже найдя самое чувствительное местечко и нежно его массируя. — Про любовь я врать не буду, просто скажу, что схожу от тебя с ума.

— Ревнуешь, — уже на грани шепота, стонала я.

— Впервые в жизни, так что есть чем гордиться, — улыбнулся он, захватывая в плен своих рук, мое лицо и целуя. Настойчиво. Глубоко. Не давая и шанса вырваться из этой блаженной хватки языка и губ.

Больше мы не говорили. Когда его большой, с крупной головкой член, одним протяжным движением погрузился в мое узкое тепло, стало не до разговоров.

Он растягивал стенки влагалища, заставляя меня буквально задыхаться от собственных ощущений. И сколько бы я не танцевала, сколько бы не возбуждалась от музыки, ничего… Ничего не могло сравниться с резвыми, рваными толчками его бедер и члена, так идеально скользящего внутри меня.