Его выбор

Деревня, в которой отец Вела являлся старейшиной, была маленькой, всего на пять домов, но богатой. Жители там разводили овец и коз, доставляли в замок приятно пружинившие на зубах сыры, которыми потчевали Рэми дозорные Жерла. А еще говорили, что старейшина, отец Вела, просил отдать Рэми в пастухи, называя мальчика «смышленым малым». Только Жерл почему-то отказал и даже велел «старого хрыча» не слушать и улыбкам его не верить, потому как мало искренности в тех улыбках.

Рэми больше и не верил, но по поручениям в деревню бегал частенько. То с повелением привезти в замок еще сыров и овечьего молока, то с вестью, что нужны еще шкуры, а сегодня с вопросом к старейшине: не хочет ли кто из деревенских поехать с дозорными на ярмарку.

Когда он выбежал на дорогу, пошел проливной дождь. Рэми вмиг вымок до нитки и замерз, с трудом что-то разбирая в серой густой пелене ливня, видел лишь неясные тени низких хат, прятавшихся за яблонями и грушами, темные полосы огородов и тонкие ленты заборов. Обиженно скрипнула под ладонями калитка, покачнулись у забора ветви смородины, скрипнула цепь в колодце. Направившись к крыльцу, Рэми поскользнулся в грязи, упал и похолодел, услышав тихое рычание за спиной.

Медленно обернувшись, Рэми успел заметить лишь метнувшуюся к нему серую тень. Он замер от ужаса, медленно скользя взглядом по мускулистой шее, в шерсти которой путалась грязная веревка, по оскаленной острой морде, по дрожащей губе, обнажающей белоснежные клыки. Он смотрел и не мог отвести взгляда от желтых глаз, в которых бесилась ярость, не осмеливался двинуться, дышать не осмеливался, дрожал в такт тихому рычанию и уже не замечал ни все более усиливающегося дождя, ни бегущих по щекам капель.

Но страх куда-то вдруг отхлынул, оставив за собой звенящую пустоту. Рэми медленно сел и улыбнулся. Всего лишь волк… Мокрый, злой, казавшийся грязным из-за неожиданной рыжины в серой шерсти. И с собакой ведь совсем не спутаешь — более сильный, более мускулистый более... неприученный. Хоть и привязанный к сараю, а все равно не убежишь, даже встать не успеешь — достанет. Слишком близко Рэми подошел, слишком опасно. Слишком стыдно… в маленьком дворе заблудиться.

А все равно почему-то не страшно. И клубится в груди горечь, перемешанная с жалостью, и охота утешить, усмирить рвущуюся из желтых глаз боль. Ведь волку просто страшно. И больно. И плохо… очень плохо.

Рэми прополз по грязи, встал перед волком на колени, обнял его за шею и зарылся носом во влажную, чуть седую шерсть. Дождь пошел еще сильнее. Вода стекала с волос за шиворот, Рэми трясло от холода, но он упорно жался к бестии, чувствуя ее тепло, слыша биение ее сердца, тихий рокот ее рычания. И ведь совсем не зло рычит, ласково. И лижет ухо, шею, тыкается носом в плечо. Щекотно же, смешно. И хорошо.

Стукнула за спиной дверь. Волк вздрогнул, сильным ударом плеча откинул Рэми в сторону и прыгнул к стене сарая. Разорвала пелену стрела, вонзилась в грязь у ног Рэми, дрожа и скидывая с себя капли дождя.

— Ты жив, мальчик? — закричал сбежавший по ступенькам старейшина. — Хорошо, что жив…

Он, не спуская с волка испуганного взгляда, схватил Рэми за шиворот, заставив встать, войти в дом и переодеться в сухую одежду. Весть из замка он, казалось, не услышал. Все причитал горестно в полумраке просторной избы, что почти не уберег "щенка Жерла", все говорил, что если Рэми решил сдохнуть, то подальше бы от его двора. А Рэми все молчал, вслушиваясь в вой за окном:

— Совсем разошлась, зараза! — улыбнулся беззубой улыбкой старейшина, убедившись, что Рэми цел. — Щенков ее я продал. На рассвете и эту заберут… бестия. Умная, красивая. Завтра в столицу поедет, богатеньких арханов развлекать. Они ее против своих воинов выставлять будут и смотреть, кто победит. А мне все едино, кто. Что арханы, что эта… Сдохнут — и слава богам, одной тварью на земле меньше.

А потом вдруг, поймав удивленный взгляд Рэми, почему-то поправился дрожащим голосом:

— Да уберегут боги наших арханов. Думаю, что они эту бестию одной левой…

Рэми сглотнул. Вой за окном усилился, хлыстом полоснув по напряженной спине. Плачет. Истекает болью. Молит помочь… но как? Усилился дождь, ударил по стене ставней поднявшийся ветер. Хозяйка, молчаливая, седая, поставила на стол деревянную кружку с молоком, по душе вновь разлилась горечь…

— Сколько?

— Сколько чего? — не понял хозяин.

— Сколько за нее?

Когда хозяин сказал сколько, Рэми горестно вздохнул. Хоть и был он малым, а понимал, столько нет ни у него, ни у Брэна. А даже если и было… Брэн не дал бы. Не на волчицу.

— Давно не было такой удачи, — распинался тем временем хозяин. — До следующей весны безбедно жить будем… А как же она скулила, как рвалась, когда щенков увозили. Эх, парнишка, жаль, что ты этого не слышал.

Рэми слушал вполуха и пил овечье молоко, не чувствуя вкуса. И даже сыр, который поставила перед ним хозяйка, не казался таким же лакомством, как прежде. А когда за окном стало совсем темно и перестал лить проливной дождь, Рэми запросился домой.

— Может, останешься? — спохватился хозяин. — Поздно стало… на печку с Велом пойдешь, вы, мальчишки, дружите, говорят.

Не дружили. Но поправлять хозяина Рэми не стал. И Вел, посмотревший на Рэми угрюмо, не стал.

— Не могу, Брэн заругает, — ответил Рэми, хотя и знал, что это неправда, и Брэн сам велел, если будет поздно, остаться в доме старейшины.

Но Рэми больше не мог слушать хозяина. И на Вела, что сидел молча в углу, смотреть не мог. Он слышал лишь более тихое, горестное завывание волчицы за окном и едва сдерживался, чтобы не броситься прочь из этого дома. У него не было золота, но у него было что-то большее…

Ночь проливалась лунным светом, раскрашивала тропинку тенями, кутала землю пушистым туманом. Рэми бежал по едва видной тропинке, стараясь не вслушиваться в шорохи ночного леса. Где-то рядом ухнул филин, треснула и упала с глухим стуком ветка, полоснула по лицу еловая лапа. Капли недавнего дождя поблескивали в свете луны, срывались с ветвей потревоженного орешника, забирались за шиворот и катились по спине холодным потом. А все равно ведь жарко. Бежать жарко.

Тропинка провела по мостику через искрившийся в лучах луны ручей, пробежала через опушенный только появляющимися листьями березняк, спустилась по пригорку к тонкой ленте дороги и вывела к ажурным воротам, за которыми в шагах десяти виднелось освещенное фонарем крыльцо господского дома.

— Это ты, Рэми, — выглянул из сторожки дозорный. — Что же тебе не спится, постреленок?

— Я хочу видеть Жерла…

— Старшой с дозора вернулся, устал-поди, может, до утра подождем?

— Я… — Рэми сглотнул.

Утром будет поздно. Утром волчицу увезут. Но и к Жерлу ночью лезть боязно, а что если рассерчает? Раньше Рэми никогда не осмеливался… раньше он никогда не приходил сюда сам, лишь когда звали или приказывали.

— Я очень прошу… важно…

— Вижу, что важно, — усмехнулся дозорный, открывая ворота и впуская Рэми в украшенный фонтаном внутренний дворик. — Кто же для неважного ночью через лес бежит? Как себе ноги-то не переломал, чудо лохматое?

Дозорный ласково улыбнулся и потрепал Рэми по волосам:

— Заходи, коли пришел. Но если Жерл разозлится и отгребешь, то на себя пеняй. За глупую голову частенько задница платит.

Дом, большой, просторный, спал. Пробегая по знакомым коридорам, увешанным зеркалами и гобеленами, Рэми дрожал от страха. Жерл никогда его не сек, слова злого не сказал, но, говорили, к другим старшой строг… И что сечет часто и безжалостно, даже своих дозорных.

Рэми знал, что это правда. Видел, как часто раздавал Жерл оплеухи дозорным на тренировочном дворе, как часто отправлял их на конюшню, поговаривая, что от такого отребья в бою толку мало, а хлопот много. Еще и ругался словами, которых сам Рэми от него никогда не слышал, и смотрел страшно, как на Рэми никогда не смотрел — холодно и безжалостно. А что, если и Рэми он сейчас так встретит?