Эхо Непрядвы

– Было б толку от вас! Вот отсыреет ваше чертово зелье, и сбрасывай тогда со стены пукалки эти. Токо железо перевели.

– Как можно, боярин! Зелье мы в башнях держим – в мешки кожаные ссыпано, в крепкие лари уложено.

Морозов потоптался, молча пошел к лестнице.

– Заборола бы надо на стены, боярин, – заговорил пушкарь. – Мы-то в башне, а прочим худо придется под татарскими стрелами.

– Днем неча вам делать – вот и ладили бы заборола-то.

– Плахи нужны, боярин, гвозди – тож.

– Ладно. Завтра все пришлю…

До утра скрипели ворота детинца во Фроловской и Никольской башнях: по опущенным мостам выезжали в темный посад крытые возки, большие телеги, набитые поклажей, рысили верховые. На загороженных рогатками улицах несли ночную стражу вооруженные ополченцы. Едущих окликали, и всякий раз в ответ называлось нужное слово. Сердито ворча, стражники отпирали рогатки, потом, махнув рукой, разгородили улицы. Видно, припозднившиеся дружинники и иные служилые догоняют с припасами свои полки.

Утром зареченские жители торопливо покидали на телеги скарб, привязали коров и коз, целым табором двинулись по мостам на левый берег: конники принесли весть, что разъезды ордынцев в двадцати верстах. Вливаясь в Великий Посад, телеги беженцев запрудили улицы, заполонили площадь у Фроловской церкви, тогда слободские старшины приказали распахнуть все подворья, впускать пришлецов, как своих родичей. Те, кто пробился на площадь, жались к белокаменной стене, словно цыплята к наседке, напуганные тенью коршуна. Воевода молчал, и в Кремль никого не пускали, ворота его лишь исторгали отъезжающих. Из отворенных дверей Фроловской церкви неслось протяжное пение. Женщины становились коленями на сырую землю, усердно крестились на церковь, на купола Успенского и Архангельского соборов. Небо расчищалось, засияло золото храмов, торжественный хорал вливал в душу грустный покой, и потому неправдоподобными казались черные сигнальные дымы, торчащие в синеве за рекой Москвой.

Во главе отряда воинов на крепостной мост въехал железнобронный боярин на рыжем высоком коне. Потные бока лошадей, их забрызганные грязью подбрюшья говорили, что пришел отряд издалека. Останавливались на ходу мужики, женщины прерывали молитвы, следя за всадниками. Стража в воротах скрестила тяжелые алебарды, боярин что-то негромко сказал, в ответ раздалось:

– Вертайтесь обратно! Не то слово. Живо, свободитя дорогу!

– Зови начальника! – потребовал приезжий.

– Нашто те начальник? Слова не знашь – пущать не велено!

– А ну, сытая крыса, зови начальника, не то!.. – Боярин схватился за рукоять меча, но на голос его уже явился в воротах рослый, чреватый стражник в распахнутом полукафтане золотистого цвета, с дорогой саблей на поясе.

– Хто тут буянит? А-а, Олекса Дмитрич. Здорово, сотский.

– Здорово, Баклан. С каких это пор в Кремле у нас с начальником воинского отряда разговаривать не хотят? Где Морозов?

– Дак нет же в Кремле Морозова, Олекса Дмитрич.

– Отъехал, што ли?

– Ишшо ночью. Занемог он – в деревню свезли ево. Пополудни и мы сдадим стражу, поедем за боярином.

– Кто ж воеводой теперь?

– Я почем знаю? Он не сказал. Велел лишь в детинец никого не пущать, кто слова ево не знает. Нам же – до полудни хозяйство вывезти и уходить.

– Кто-то же из бояр остался за него?

– Может, и остался. – Баклан ухмыльнулся. – Ночью многие съехали, да вон и теперь едут. – Он ткнул пальцем за спину: у ворот стояли, ожидая, когда освободится мост, несколько пароконных повозок.

– А владыка?

– Киприан-то? Чё ему тут делать, ежели князья и бояре, почитай, до единого разбежались? Телеги нагружает. Догоняй-ка ты, сотский, свово князя, че ты тут забыл?

– Прочь с дороги! – Олекса пришпорил коня, пузатый Баклан едва успел отскочить с пути. Позади, за рвом, в собравшейся толпе, начался ропот, со стены тревожно смотрели пушкари.

– Воры! Иуды! Трусы проклятые! – Олскса с седла плюнул в чью-то знакомую сытую рожу, торчащую в окошечке возка. – Зачем вас кормит государь? Штоб жрали и гадили на его земле?

Галопом промчался он через Соборную площадь до великокняжеского двора. В гриднице навстречу кинулся Владимир Красный.

– Олекса, брате! Ты еще в Москве!

– Што у вас тут творится, боярин? – гневно спросил Олекса.

– Чего творится? – Юное лицо Красного залилось огнем.

– Сидишь посередь Москвы, Москвы же не видишь! В Кремле одни чернецы, бабы да горстка стражи. Ополченцы шатаются по посаду, народ в смуте, воевода Морозов опять занедужил поносом, скрылся неведомо куда, бояре бегут, как крысы из горящего амбара. А враг в двадцати верстах – я сам видал.

– Неужто в двадцати? – Румянец сошел со щек Красного.

– Пошли своих – разрушить мосты или сжечь, это немного задержит Орду. Надо садиться в осаду, часа не теряя.

– Ты хотя, што ли, повоеводствуй, Олекса!

– Нашел воеводу! Языка добыть, ворога потрепать в чистом поле – вот и весь Олекса. Уж лучше ты возьми на себя детинец.

– Не могу. Не могу я нарушить приказ государев, передать охрану княгини другому. Слово дал. И воевода с меня не лучше. Этакую крепость боронить – голова нужна, борода седая.

– Может, владыка чего подскажет, а, Владимир?

– Сходи спроси…

У ворот Чудова монастыря, где жил митрополит, двое чернецов, переругиваясь с ключарем, разворачивали повозку, нагруженную книгами и свитками пергамента.

– Чего не поделили, отцы святые? – спросил Олекса.

– Да как же, боярин! – отозвался согбенный седой монах, помаргивая слезящимися глазами, ослепшими в сумеречной келье за переписыванием пергаментов. – Из Симоновского мы. Владыка наш велел в Чудов перевезти письмена священные, книги старинные, мол, надежнее уберегутся в Кремле-то. А он вот не примает.

– Да што я, на улицу вас гоню? – сердился молодой ключарь. – Уж и ризница, и книгохранилище доверху заложены – со всех ближних церквей и обителей свезли книги. А в келье да подвалах мыши источат пергаменты. В Архангельском вон придел пустой, туда и везите.

– Ага! Придел-от дресвяный, не ровен час загорится. В храм класть не лучше – народ там толкется.

Олекса, не зная, что присоветовать, поспешил на Владычный двор. Стража узнала его, пропустила без слова. Киприан стоял у крыльца своей палаты, опираясь на самшитовый посох, следил за погрузкой ризницы и своей библиотеки в крытые кожей возки. Он только что вернулся от службы в Архангельском соборе, отпустил бывших при нем игуменов и настоятелей храмов, благословил их разделить испытания, выпавшие прихожанам и духовным братьям, сказав, что обязан последовать за государыней. Он, митрополит, должен иметь влияние на всю Русь, ему сидеть в Москве, отрезанным от паствы, никак невозможно.