Эхо Непрядвы

– Вы, православные, чем буянить зря, ступайте за посадскими старшинами. Пущай сходятся на подворье Адама-суконника.

К подворью Адама уже привалила целая толпа. Многие ополченцы в бронях и с оружием. Адам пригласил выборных в дом. Кроме него и Клеща были здесь старшины от бронников, от оружейной сотни, от плотницкой и гончарной улиц, от кричников и красильщиков. Кожевенную слободку представлял Каримка. Минувшей весной бывший дружинник повздорил на Арбате с важным казанским гостем, который постоянно торговал в Москве. Когда тот обозвал Каримку неверным выродком, разъяренный богатырь учинил обидчику целую осаду в его доме, разогнав челядинов, а потом снял обитые узорной медью ворота, отнес их на постоялый двор и там пропил с какими-то гуляками. Купеческий Арбат потешался над казанцем, но тот нажаловался окольничему, и Каримку удалили из дружины, велев заплатить стоимость ворот. Кожевники, обрадованные возвращением старого товарища в их сотню, тут же избрали его своим старшиной.

Людям неродовитым, хотя бы и облеченным выборной властью, не с руки встревать в боярские дела. Думали. Наконец Клещ угрюмо обронил:

– В Кремль идти надобно. Всем выборным. Спросим бояр, кто там остался, чего они мыслят. Ежели правда съехал Морозов, пущай нового воеводу ставят.

– Кто поставит? – спросил бронник Рублев. – Я сам слыхал разговор боярина Олексы Дмитрича со стражей – там безначалие полное. Морозовский стремянный Баклан хозяйничает.

– Тот же Олекса – он сотский великого князя.

– Ускакал уж, поди-ка.

– А в Кремль идти надо, – веско сказал Адам.

– Веди, бачка-калга! – Каримка нетерпеливо вскочил с места.

От Адамова подворья за старшинами двинулись сотни людей, жаждущих какого-то сильного слова, чьей-то воли, которая немедленно направила бы их на общее грозное дело, способное отвести подступающую беду. В исходе широкой Нагорной улицы, что вела от неглинского подола к Фроловской площади, дорогу шествию преградил конный обоз из Кремля. Передом ехал легкий крытый возок, запряженный парой чалых, на правой лошади сидел громадный бородач в короткополом зипуне с тяжелым ременным бичом в руке и обнаженной секирой за кушаком. Нагруженные телеги сопровождались вооруженными слугами.

– Дорогу, православные, дорогу! – покрикивал детинушка, направляя возок в середину толпы. Она подавалась в стороны, пока не раздался чей-то злой выкрик:

– Ишшо один вор в Тверь побежал!

– Али в Торжок – мошну набивать!

Толпа стала смыкаться, несколько рук вцепилось в поводья, лошади, храпя, попятились.

– Эй, не балуйтя, православные! – закричал возница. – Боярин Томила строг.

– Июда твой боярин – государев изменник!

– Слазь, душа холопска, аль поворачивай – воевода рассудит.

– Очумели, дурачье? Прочь с дороги! – Возница свистнул свинцованным бичом, один удар которого насмерть зашибает волка и перебивает хребет оленю, но толпа не шатнулась.

– Ну-ка, тронь, морда холопска!

Откинулась кожаная заслонка возка, явилась бобровая шапка, потом – острое злое лицо с закрученными усами и клиновидной бородкой. Резанул визгливый крик:

– С дороги, пиянь, гуляй нечистые! Чего глаза пучишь? – накинулся боярин на возницу. – Бей!

Длинный бич, свистя, стал описывать круг за кругом, разметывая толпу.

– Бунтовщики! Тати! – орал боярин. – Бей их!

Слуги на телегах стали обнажать оружие, как вдруг с пронзительным визгом из толпы метнулся Каримка, и громадный наездник, уронив секиру, вверх тормашками полетел с коня. Вопли боярина заглушил рев многорукого чудовища – взбешенной толпы:

– Бе-ей!.. Круши боярских собак!

Засвистели каменья и дреколье, в руках ополченцев взметнулись булавы и мечи, боярские слуги, бросая оружие, сами посыпались под телеги. Каримка сидел верхом на вознице, молотя его кулаком, возок опрокинулся, бились лошади в постромках, десятки рук, мешая друг другу, пытались вытащить боярина на свет, дорваться до его одежды, волос и горла. Он яростно отбивался, сдавленно хрипел:

– Тати!.. Я – государю… В батоги!

Наконец его выдернули из повозки, простоволосого, в растерзанном кафтане; тараща глаза от страха и злости, он судорожно пытался оторвать от себя цепкие чужие руки.

– Братья! Православные братья! – Адам, стоя на телеге, старался перекричать толпу. – Остановитесь, братья, ради Христа-спасителя остановитесь!

На Адама стали оборачиваться, рев затихал, смолкали глухие кулачные удары. Адам смотрел сверху в бородатые и безусые лица, в озлобленные глаза, черные, как пучина в ненастье, и сжимало ему горло от переполнявшего душу гнева, жалости, любви, от невыразимого желания вразумить, удержать этих людей от того, в чем они сами станут раскаиваться.

– Што творите вы, братья? Кого радуете, избивая друг друга? Только хана ордынского, только врагов, желающих нам погибели, обрадуете вы этим смертоубийством…

Толпа дышала в лицо Адаму, жгла сотнями глаз, словно вопрошала: кто ты таков, человек, осмелившийся прервать справедливый суд? Каримка и возница поднялись с земли, бородач в сердцах хватил татарина по шее, Каримка только кагакнул и нагнулся за шапкой. В толпе напряженно засмеялись. Побитый Томила, кажется, лишь теперь начал понимать, какую грозу навлек на себя, дрожащими руками оглаживал растрепанную бородку, ощупывал грудь, бока, уверяясь, что цел; лицо его при этом морщилось и дрожало – какая иная обида может быть горше: чернью побит, вывалян в пыли и конском навозе, словно проворовавшийся гуляй!

– Боярин Томила! – Адам овладел своим голосом. – Прости ты нас – ведь сам же вызвал эту бучу! Народ – не водовозная кляча, его бичом не устрашишь и не погонишь!

– Верно, Адамушка!

– Хорошо говоришь, старшина!

– И вы, мужики, простите боярина Томилу. Он тож человек смертный, вон и руда красная на усах, и шишка на лбу вскочила, как у меня самого случается в потасовках. Да и у вас, мужики, поди-ка, не голубые сопли текут от кулачной потехи?

Смех заходил по толпе, боярин кривился, отирая полой окровавленное лицо.

– Понять нам тебя, боярин, просто. Человек ты родовитый, гневливый, да и удалой – вон гривна серебряная на шее, ее небось не каждому вешают. И не первый ты побежал из Кремля. Душой, поди-ка, извелся, на трусов глядючи. И выехал ты не в себе нынче, узнав, што пропал воевода, дрожал от гнева, а тут тебе дорогу заступили – вот и потерял разум, с бичом на народ попер. Оставайся ты лучше в Москве, боярин, начальствуй над нами – тысяцким поставим тебя.

– Я от государя сотским поставлен, и довольно того с меня! – зло, с хрипом крикнул Томила.

– Будь сотским, нам все едино – только начальствуй.

– Хто вы такие? – боярина снова затрясло. – Вам ли, бунтовщикам, ставить начальных бояр? Князья ушли, воевода скрылся, лучшие люди разбежались, а вы хотите город спасти? Не воеводу вам – атамана выбрать надо, опустошить город да и разбежаться!

– А и выберем атамана! – раздалось из толпы.

– Не все вам, родовитым, жировать.

– Эх, боярин! – горько ответил Адам. – Это тебе везде хорошо, именитому да с казной. А им-то разбегаться куда – безродным, безлошадным, безденежным? Государь, уходя, вам, боярам, вручил нас – так приказывайте: горы своротим. А побегут все – этак до моря студеного можно докатиться, у кого сил хватит. И што тогда? В море топиться?