Эхо шагов

…Приезжайте поскорее, буду ждать вашего приезда в Москву. Приезжайте, побеседуем об искусстве, о том, что нам близко всем.

Привет вашему другу, будьте здоровы и благополучны…

…Здоровье мое «так себе». Да иным оно и быть не может: 1-го июня мне исполнится 79 лет!

30 мая 41 г. Мих. Нестеров

Из переписки отца с художником Михаилом Нестеровым сохранились два письма: одно датировано 9 февраля, второе, последнее, — 30 мая 1941 года. (Письма Михаила Нестерова к И. Литинскому находятся в ЦГАМЛИ Украины, «Фонд Литинского»).

30-е мая 1941 года. Совсем недолго, совсем накануне… Еще двадцать три дня… Еще можно остановиться, оглянуться на несколько месяцев назад, увидеть Москву, Третьяковку, Всесоюзную выставку, двух молодых, ошалевших от счастья художников — Самуила Кручакова и Ибрагима Литинского, — похвалу классика, переписку с ним…

Все складывалось удивительно, наредкость удачно, вот-вот будет закончена следующая картина. Для совместной работы над ней художники сняли в Киево-Печерской лавре мастерскую — бывшее место богомазов, — и работа эта почти готова — многофигурная, сложная композиция. Кто мог знать, кто мог предвидеть, что через три месяца от нее не останется и подрамника…

А у Литинского еще не до конца реализован договор с Театральным музеем Украины. Уже добрых два-три года работает он над портретами корифеев украинских театров. Два портрета А. Саксаганского, портреты Натальи Ужвий, И. Паторжинского, Терентия Юры, А. Ватули уже в музее. Предстоит еще работа с Бучмой и Шумским (пока они только в набросках — эскизы приняты уже худсоветом и ждут реализации).

Осенью предстоит следующая выставка. А осталось 23 дня. Еще двадцать три дня они будут счастливы и беззаботны.

И в доме будут раздаваться шаги близких людей…

День начала войны был днем начала наших несчастий…

Накануне мы уснули счастливыми, наполненными жизнью и такими заманчивыми перспективами, а проснулись обездоленными.

Как будто каждому из нас этой ночью был прочитан приговор, о котором никто ничего не знал, а он, приговор, уже висел над нами, отметив каждого своей страшной печатью.

Возвращение

…Руины… Руины…

Я стоял среди них и не верил своим глазам.

Улицы не было. Был лишь ее прах, который можно было узнать только по шпилю на башенке дома, там, напротив, где когда-то заканчивался силуэт крыш на фоне неба, где заканчивалась улица, переходящая в площадь. Было светло; дома не бросали теней на улицу: домов не было.

Было тихо. Десятки и сотни людей бесшумно работали среди руин.

Молча собирали люди обломки домов, без слов, без звуков, и это было страшнее, чем если бы над руинами разносился плач.

Наверное, он уже прокатился над городом и затих здесь.

Трамвай в тот день не ходил. Утро было серым, и улица, ведущая к городу от вокзала, выглядела как лицо близкого человека: осунувшимся и постаревшим в разлуке.

Я медленно тащился, не отдавая себе отчета в том, что я, наконец, в Киеве. Не верилось. Это, казалось, уже давно стало достоянием воображения. Как во сне: скорее, скорее и — ни с места.

Скорее, чтобы взглянуть на окна того дома. Темные окна темны по-разному: те, что за светомаскировкой темны иначе, чем те, за которыми никого нет.

Одни темны, другие мертвы. Хочется оглядеться, глазами поздороваться с хмурыми домами и незрячими окнами, но — нельзя. Ничего нельзя, пока не подвергся я главной экзекуции — экзекуции родного дома.

…Вон те два окна на втором этаже.

И балкон.

…А каштан перед домом вырос.

Наверное, когда он оденется листьями и цветом, с балкона можно будет дотянуться до ветки. Но это будет в мае, а сейчас ноябрь…

Я стою внизу перед домом и разглядываю что-то под ногами: ступеньку перед входом. И количество щербинок по краю.

Хожу по кромке тротуара и что-то слушаю в гулкости булыжной мостовой. Разглядываю асфальт, как будто можно разглядеть, кто шел, кого вели, а кого тащили.

А в подъезде что? Ничего. Трещины на стенах. С маленькой дочкой — игра была: на что похоже пятно на краске? Где-то здесь был слон без хобота. Не знаю, где.

О чем я думаю? Что за фокус — моя психика?

В подъезде остался знакомый запах. Не совсем тот, но все-таки узнаваем. Раньше здесь больше пахло съестным.

На первом этаже жили врачи. И кажется, по фамилии… не помню.

(А почему — жили?)

…И мама всегда шутила: мы знаем, что у них на обед. По запаху.

Но почему — жили?!

И я вбираю воздух в легкие, чтобы не захлебнуться, когда взлетаю по лестнице — и один, два, три, четыре-восемь! Остановка. Поворот. Один, два, три, четыре-восемь, дверь налево, звонить два раза, дверь мне открыла…

Дверь мне никто не открыл. Она не была заперта и открылась сама. Со звуком — скрипом, похожим на голос родственника…

« Возвращение »

Темное заброшенное помещение — сарай? — и две фигуры: мать и сын. Она примостилась на чем-то, на фоне мрачной стены, он — на коленях перед ней.

Картина называется «Возвращение». Само пространство трагично по ощущению пустоты и холода. А масштаб фигур — почти в натуральную величину — уравнивает их с окружающим.

Перед картиной толпятся люди.