Ельцын в Аду

– Что же помогает тебе оставаться самим собой и там, и здесь, не сдаваться обстоятельствам ни при жизни, ни в посмертии?
– Ельцину вдруг захотелось перенять чужой полезный опыт.

– Ты уверен, что действительно хочешь это знать?

– Кто же откажется узнать правду?

– «Выше правды нет ничего», - подтвердил Достоевский.

– «Какую меру истины может вынести человек?» Не хуже ли тебе станет от подобных знаний? Может, лучше у других спросишь? «Людям постоянно нужна акушерка, и почти все идут разрешаться от бремени в кабак, в коллегии, где мелкие мысли и мелкие проекты прыгают, как котята».

– У Вашего спутника, герр Ницше, есть уникальное достоинство - независимый дух, - к парочке присоединился на миг гениальный философ Гегель.
– «Свободный человек совсем не завистлив. Он с радостью принимает великое».

– Вы правы, герр Гегель. «В наше время никто не умирает от горьких истин: слишком велик выбор противоядий». Что ж, Борис, попробую дать тебе несколько советов, которые способны помочь тебе сохранить свою целостность даже в инферно. Но учти. Такие тайны, как, впрочем, «...должности и почести, не достаются даром... Видеть глубину вещей – очень неудобное свойство. Это заставляет держать глаза в постоянном напряжении, и в конце концов ты видишь больше, чем хотел бы».

Урок первый – откажись от стремлений. «Я не помню, чтобы я когда-нибудь старался, - ни одной черты борьбы нельзя указать в моей жизни. Я составляю противоположность героической натуры. Чего-нибудь «хотеть», к чему-нибудь «стремиться», иметь в виду «цель», «желание» - ничего этого я не знаю из опыта. И в данное мгновение я смотрю на свое будущее – далекое будущее!
– как на покойное море: ни одно желание не пенится на нем, я ничуть не хочу, чтобы что-нибудь стало иным, чем оно есть; я сам не хочу стать иным... Но так жил я всегда. У меня не было ни одного желания. Едва ли кто другой на сорок пятом году жизни может сказать, что он никогда не заботился о почестях, о женщинах, о деньгах!...»

Впрочем, я отвлекся. Урок второй: учись, набирайся знаний, как делал я, но при этом умей выбирать то, чему стоит учиться; и сразу отбрось представления об этике и морали; подобно мне, стань «по ту сторону добра и зла». Не жалей о содеянном! «Что есть само освобождение?
– Отсутствие стыда перед самим собой!» Избавься от тщеславия, хотя это так же трудно, как снять с себя кожу. «Как кости, плоть, внутренности и кровеносные сосуды покрыты кожей, которая позволяет человеку выглядеть благопристойно, так и тревоги и страсти, терзающие душу, облечены тщеславием; это кожа души...

Почему я о некоторых вещах знаю больше? Почему я вообще так умен? Я никогда не думал над вопросами, которые не вопросы, - я себя не расточал. Истинных религиозных затруднений, например, я не знаю по опыту. От меня совершенно ускользнуло, как я мог бы быть «склонным ко греху». Точно так же у меня нет положительного критерия для того, что такое угрызение совести: судя по тому, что об этом слышно, угрызение совести не представляется мне ничем достойным уважения... Я не хотел бы отказываться от поступка после его совершения, я предпочел бы дурной исход последствия совершенно исключить из вопроса о ценности. При дурном исходе слишком легко теряют правильный глаз на то, что сделано; угрызение совести представляется мне родом «дурного глаза». То, что не удалось, чтить тем выше, ибо оно не удалось – это уже скорее принадлежит к моей морали. «Бог», «бессмертие души», «избавление», «потусторонний мир» - все это понятия, которым я никогда не дарил ни внимания, ни времени, даже ребенком, - быть может, я никогда не был достаточно ребенком для этого?».

– Что-то ты в философию ударился...

– Ага, ты начал вгрызаться в мясо проблемы! Урок третий, самый главный: спасение – в философии!

«Тот, кто умеет дышать воздухом моих сочинений, знает, что это воздух высот, здоровый воздух. Надо быть созданным для него, иначе рискуешь простудиться. Лед вблизи, чудовищное одиночество – но как безмятежно покоятся все вещи в этом свете! Как легко дышится! Сколь многое чувствуешь ниже себя!
– Философия, как я ее до сих пор понимал и переживал, есть добровольное пребывание среди льдов и горных высот, искание всего странного и загадочного в существовании всего, что до сих пор было гонимого моралью. Долгий опыт, приобретенный мною в этом странствовании по запретному, научил меня смотреть иначе, чем могло быть желательно, на причины, заставлявшие до сих пор морализировать и создавать идеалы. Мне открылась скрытая история философии, психология ее великих имен. Та степень истины, какую только дух переносит, та степень истины, до которой только дерзает дух – вот что все больше и больше становилось для меня настоящим мерилом ценности. Заблуждение (вера в идеал) не есть слепота, заблуждение есть трусость. Всякое завоевание, всякий шаг вперед в познании вытекает из мужества, из строгости к себе, из чистоплотности в отношении себя...»

– Марксисты учат, что любая философия имеет конкретную цель...

– «Цель моя заключается в том, чтобы дать критику необъятному множеству нравственных суждений, предрассудков, косной рутины, которые сковывают мир; оценить их жизненную ценность, т.е. выражаемое ими количество энергии, и определить, таким образом, порядок добродетелей. Я намерен реализовать переоценку всех ценностей, на меньшее моя гордость не соглашается...

Положения, в отношении которых был в сущности согласен весь мир, – не говоря уже о всемирных философах, моралистах и о прочих пустых головах, – у меня являются, как наивности человеческого заблуждения: такова, например, вера, что «эгоистическое» и «неэгоистическое» суть противоположности, тогда как само ego есть только «высший обман», «идеал»... На самом же деле нет ни эгоистических, ни неэгоистических поступков: оба понятия суть психологическая бессмыслица».

– Это и есть суть твоей теории?

– Нет, сие – только преамбула! «То, что человечество до сих пор серьезно оценивало, были даже не реальности, а простые химеры, говоря строже, ложь, рожденная из дурных инстинктов больных, в самом глубоком смысле вредных натур – все эти понятия «душа», «добродетель», «грех», «потусторонний мир», «истина», «вечная жизнь»... Но в них искали величие человеческой натуры, ее «божественности»... Все вопросы политики, общественного строя, воспитания извращены до основания тем, что самых вредных людей принимали за великих людей, - что учили презирать «маленькие» вещи, это значит, самые основные условия жизни... Когда я сравниваю себя с людьми, которых до сих пор почитали, как первых людей, разница становится осязательной. Я даже не отношу этих, так называемых, «первых» людей к людям вообще, - для меня они отбросы человечества, порождение болезней и мстительных инстинктов: все они нездоровые, в основе неизлечимые чудовища, мстящие жизни... Я хочу быть их противоположностью: мое преимущество состоит в самом тонком понимании всех признаков здоровых инстинктов. Во мне нет ни одной болезненной черты: даже во времена тяжелой болезни я не сделался болезненным; напрасно ищут в моем существе черту фанатизма».

– Ужасные вещи ты говоришь... Теперь понимаю, почему застольными книгами Адольфа Гитлера были твои опусы!

– «Возможно, что такое познание ужаснет нас, но чувство ужаса – это необходимое последствие каждого более или менее глубокого познания. Природа всегда таит в себе ужас, даже когда из ее рук выходят самые прекрасные творения. Закон природы состоит в том, что культура в своем триумфальном шествии одаряет только ничтожнейшее, привилегированное меньшинство, а для того, чтобы искусство достигло своего полного расцвета, необходимо, чтобы массы оставались рабами».

– Но мы же не в древней Греции, где общество делилось на свободных и рабов!
– возразил великий демагог Ельцин.

– «Наше поколение имеет обыкновение противополагать грекам два принципа, кстати сказать, оба измышленные, для того, чтобы успокоить общество, рабское по своему духу, но не могущее без страха и тревоги слышать самое слово «раб». Мы говорим о «достоинстве человека» и «достоинстве труда».

Совсем иной язык у греков. Они простодушно заявляют, что труд унизителен, ибо невозможно, чтобы человек, занятый добыванием хлеба, стал когда-нибудь артистом. Признаем же следующую истину, как бы жестоко она ни звучала в наших ушах: рабство необходимо для развития культуры; это – истина, не оставляющая никакого сомнения...»

– Но рабы жили, как животные!
– экс-гарант никак не мог избавиться от популистских лозунгов.

– Сильно ты волновался насчет того, как скверно жили ограбленные тобой и твоей сворой «дорогие россияне»?! Напротив – совсем не волновался, тебе было наплевать! И правильно! Твои-то близкие не тужили! «Страдания людей, живущих в нищете, должны быть еще сильнее, чтобы самое ограниченное число жителей Олимпа могло создать мир искусства. Ценой труда низших классов, путем так называемого неоплаченного труда, привилегированный класс должен быть освобожден от борьбы за существование и, тем самым, получить возможность творить, удовлетворять все новым потребностям. И если можно сказать, что Греция пала оттого, что носила в себе рабство, то гораздо справедливее будет другое мнение: мы погибаем потому, что у нас нет рабов». А в СССР почти все жители были рабами! И при тебе этот класс остался!