Ельцын в Аду

Вот несколько принципов, которые в этой связи должны быть неукоснительно доведены до сознания нации.

Проблемы, над которыми ломают головы выдающиеся представители народа и которые им еще не до конца ясны, не следует выносить на суд народа путем различного толкования их в прессе; напротив, пресса должна ждать до тех пор, пока не будет принято окончательное решение. Ведь перед военной операцией войскам не раздают приказы с целью сделать их предметом дискуссии перед их исполнением и затем, если возможно, подладиться под мнение солдат об этой операции. Это означало бы полный отказ от какой-либо ответственности, от любых методов управления войсками и, наконец, от здравого смысла. Точно так же в том случае, когда приходится выбирать из двух моделей танка, не солдатам доверяют решать, какую из них следует запустить в производство.

И если лучшие ученые не могут в чем-то договориться между собой, то окончательное решение принимает высшее руководство. Ведь народ хочет, чтоб им правили твердой рукой. И если народ вдруг почувствует. что руководство не знает, что ему делать, то он вообще не захочет никому подчиняться. Тот факт, что руководство одновременно берет на себя всю ответственность за принятие решений, делает ему честь. Народ скорее простит руководству ошибку, которой он в большинстве случаев даже не заметит, чем хоть какую-то неуверенность в его рядах. Ибо если верхи вообще не могут принять решение, низы начинают волноваться. Следовательно, и речи быть не может о том, чтобы верховное руководство резрешило критику снизу...»

– Ты, Гитлерюга, не сказал ничего такого, чего бы мы, большевики, не сделали раньше тебя в сфере пропаганды и агитации!
– раздался торжественный голос Сталина.

– Я и не отрицал некоторых заимствований. Однако полагаю, что мы с доктором Геббельсом кое в чем советских специалистов переплюнули!

Ницше в очередной раз не совладал со своим ненасытным любопытством:

– Странно, герр Гитлер, почему Вы доверили столь важное дело человеку, который до того был полным неудачником во всех творческих начинаниях? Ни в одну из солидных газет на работу герр Геббельс попасть не смог. Не повезло ему и на театральной стезе: его пьеса «Иуда Искариот» не пошла. И вообще театры его отвергли. Печальная участь постигла на первых порах и повесть «Михаэль. Немецкая судьба на листках дневника». Только в 1929 году, войдя в силу у Вас, будущий министр напечатал эту скучнейшую прозу — рассказ об устремлениях некоего Михаэля и его друга русского анархиста Ивана Винуровски, почитателя Достоевского. Произведение было написано от первого лица, за которым скрывался автор, и сплошь состояло из излияний Михаэля, из его разговоров с любимой девушкой Гертой Хольк и из диалогов с Иваном. Я запомнил одну цитату из «Михаэля». Герой-фронтовик говорит: «Я надеваю каску, пристегиваю кортик и декламирую Лилиенкрона... Я вижу руины домов и деревень при свете вечерней зари... Я вижу остекленевшие глаза и слышу душераздирающие стоны умирающих. Я больше не человек. Меня охватывает дикая ярость. Я чую кровь. Я кричу: «Вперед! Вперед!» Я хочу стать героем».

Безвкусно и слишком патетично. Так солдаты не говорили.

И в политическом плане он поначалу делал ошибки: примкнул не к Вам, а к Штрассеру. К счастью для будущего министра, окружение Штрассера подвергло его остракизму, и он перебежал к Вам, герр Гитлер. В награду за ренегатство Вы в начале ноября 1926 года назначили его гаулейтером Берлина. Зачем?

– Пост этот был хотя и почетный, но сложный, - объяснил фюрер.
– Берлин являлся «вотчиной» братьев Штрассер. Там они издавали свою газету. Там у них были опорные пункты. Тогдашний гаулейтер Берлина, чиновник, совмещавший свой партийный пост с работой в государственном учреждении, особых амбиций не имел и «ходил под Штрассерами». Что касается Геббельса, то ему был предоставлен шанс сокрушить братьев или, во всяком случае, сильно потеснить их. Именно этого желал я, делая бывшего сотрудника Грегора Штрассера руководителем партийной организации столицы. Впрочем, доктор Геббельс, расскажите о дальнейших событиях сами.

– Существует немало историков, которые ставят знак равенства между гитлеризмом и пропагандой. Они уверяют, что если нацизм и открыл нечто новое, то это была именно пропаганда. С ними никак нельзя согласиться. Фюрер (в первую очередь с моей помощью, хотя нельзя отрицать и вклад других наших товарищей) с самого начала создал модель всеобъемлющей тирании, систему тотального подавления личности. В этом было «новое».

– Это — гигантское преувеличение!
– возмутился Ницше.
– Такие же системы создавали все мало-мальски выдающиеся тираны начиная от Нерона и кончая Сталиным!

– Пусть так... Однако и Вы ведь не станете отрицать, что не страхом единым держался «третий рейх». Мы изобрели бесчисленное количество мифов, задурили 70-миллионный народ настолько, что большинство людей перестали понимать, где правда, а где ложь. И одним из тех, кто создал обстановку массового психоза в стране, был, конечно, я!

Я прибыл в столицу Германии, получив мандат от Гитлера — далеко еще не фюрера, а всего-навсего главы кучки полууголовников, которого только-только начали субсидировать крупные промышленники. Берлин был высокоцивилизованной столицей высокоцивилизованной державы, где процветали науки и искусства, жили и творили ученые, художники, писатели, артисты с мировыми именами. Наконец, это был город, где большую роль играли социал-демократы, коммунисты и рабочие профсоюзы. Притом они имели свои сплоченные, хорошо обученные организации для отпора контрреволюции: Рейхсбаннер у социал-демократов и Роткемпфербунд у коммунистов.

Между тем единственная цель, которую ставил себе я — это завоевание Берлина. Как говорили древние римляне: «Или Цезарь, или ничто!»

Что ждало меня в столице Германии?

Небольшой нищий офис, помещавшийся в полуподвале. Я окрестил его «опиекурильней» и жаловался на грязь, дым от дешевых сигарет, спертый воздух. И еще меня ждала тысяча членов НСДАП, безработных, выбитых из колеи людей. Плюс к тому кучка штурмовиков, опять же деклассированных громил, под руководством Далюге и Стеннеса, которые вообще не признавали никакой власти.

Начал с того, что поразгонял своих «партайгеноссен», благо такое право Гитлер мне дал. На первых порах у меня осталось немногим больше половины нацистов — 600 человек, из них надежных всего 200. Со штурмовиками я обошелся осторожнее, без охраны вооруженных молодчиков оставаться не желал. Правда, часть коричневорубашечников сама отсеялась с моим приходом. Проведя чистку, я заявил, что «можно начинать штурм Берлина».

– Что, собственно, это значило?
– Ницше был в своем амплуа.

– Я как и Гитлер, под «штурмом» и «борьбой» подразумевал одно — заставить о себе говорить, получить известность, даже самую скандальную! А затем запугать. «Пускай они (враги) осыпают нас бранью, проклинают, борются с нами, убивают, - восклицал я, - но они должны о нас говорить. Нас в Берлине 600, через 6 лет должно быть 600 тысяч!

Но как заставить о себе говорить? На это был свой «рецепт»; устраивать побоища, погромы, резню. Чем больше жертв, тем лучше, уверял я и выбросил лозунг: «Вперед через могилы».

Приведу только несколько примеров моей «пропаганды» на первом этапе.

Зал для собраний «Маяк» в Веддинге, рабочем квартале Берлина, издавна считался местом коммунистических митингов. Недаром его называли «Красным Веддингом». Я пошел ва-банк: созвал в «Маяке» свое собрание! Естественно, оно кончилось небывалой дракой, о которой написали все берлинские газеты. Двенадцать раненых нацистов я водрузил на носилки и перенес на сцену.

То же самое отныне происходило на каждом собрании. А если жертв не оказывалось, на носилки клали здоровых молодчиков, предварительно забинтовав их с головы до пят.

Пример второй. 20 марта 1927 года на вокзал в Берлин прибыли 23 коммуниста. Их встретили 700 моих штурмовиков и жестоко избили. После чего мои ребята с дубинками отправились на главную столичную улицу Курфюрстендамм, где устроили погром: группами приставали к людям еврейской внешности, старым и слабым на вид. Я назвал это «концентрированной пропагандой».

«Концентрированная пропаганда» проводилась и на митингах. Если кто-то просил слова, возражал, выражал свое несогласие, на него набрасывались сразу несколько штурмовиков и избивали. Однажды мои подручные отдубасили... бывшего пастора за то, что тот сказал мне: «Вы тоже не очень-то похожи на арийца».

Митинги тщательно готовились. Город заблаговременно оклеивался огромными плакатами ярко-красного цвета. Их в нашей среде называли «обои». На плакатах писали всякую чушь, к примеру: «Император Америки говорит в Берлине». Это изображалось огромными буквами. Ниже буквами поменьше шли дежурные нападки на план Дауэса и план Юнга. Еще ниже, уже литерами побольше, сообщалось, что доктор Геббельс будет говорить по такому-то адресу: «Все желающие приглашаются на митинг».