Электрический остров

— А разве я ссорюсь? — самым невинным тоном спросил он.

— После несчастья с тобой Борис Михайлович был так огорчен. Он решил, что это произошло из-за… меня…

Дорого ей далось такое признание.

— А он абсолютно ничего против тебя не имеет. Он даже согласен, чтобы ты принял участие в разра­ботке конструкции нового специализированного трак­тора. Даже с Пустошкой. Он все равно включил тебя в список соавторов за твой прибор. Зачем же тебе ссориться с ним? Ну, я поступила неправильно, я ушла от тебя. Но ведь и ты был виноват! Я же молчу о твоей связи с Чередниченко… Я, по крайней мере, поступила честно, искренне, просто ушла, а ты, ты обманывал… — голос ее прервался.

Нет! Она не певец в стане воинов, она лазутчик. И плохой. Личное до сих пор мешает ей. Вряд ли Улыбышев обрадовался бы, узнав, как неумело, с ка­кими терзаниями выполняет она поставленную за­дачу. Задумавшись, Андрей не помог ей ни одним словом. Помолчав, Нина продолжала:

— Пойми, теперь уже поздно спорить. Испытания прошли блестяще. Борис Михайлович вылетел в Мо­скву с результатами. Пора тебе прекратить ненуж­ную ссору с ним…

— Он уже вылетел? Тогда я завтра же выпи­шусь из больницы!

— А какая тут связь?

— Я должен догнать его!

Теперь Нина смотрела с удивлением и страхом. Перед ней был совсем не тот Андрей, какого она знала, властью над которым тешила свое самолюбие. В постели полулежал больной, но жестокий человек. Она видела, как напряглись все его мускулы, как будто он готовился сейчас же встать и бежать ку­да-то. Она даже знала куда: догонять Улыбышева, как будто тот был преступником. А она-то думала своим вмешательством помочь новому мужу. Орле­нов так бесил Улыбышева, что она сама предложила сделать еще одну попытку добиться их примирения.

— Почему ты ушла к нему? — вдруг спросил Андрей.

— Замолчи!— вскрикнула она. Но, вместо того что­бы молчать самой, заговорила страстно, гневно: — Он лучше тебя. Он шире, умнее! Ты был и остался одно­боким человеком, тупым и завистливым. А он пытается помочь тебе! Он сильный, большой, крупный! Он… он…

И вдруг Нина заплакала.

— Да, слезы — это аргумент! — сказал Андрей сухо, И Нина вдруг поняла, что все кончено. Все кончи­лось не тогда, когда она ушла в припадке своего справедливого гнева, не тогда, когда он чуть не умер. Как бы он теперь ни притворялся и ни уверял, что то был просто несчастный случай, она-то знала, что была попытка самоубийства, и даже гордилась этим — не из-за каждой женщины мужчины стреляются! А те­перь ее слезы больше не трогают его. Он сух, спокоен, он смотрит на нее, как смотрел бы врач!

О, какую непоправимую ошибку она сделала! За­чем она ушла к Улыбышеву, а не перешла, скажем, к Вере, пока бы все уладилось. Андрей, наверно, не стал бы так жестоко ссориться с Борисом, Борис не нервничал бы, не обвинял бы ее в том, что из-за нее у него в самый ответственный момент жизни нача­лась бесполезная и бесцельная вражда. Сейчас она чувствовала себя ничтожным, хрупким камешком, за­тертым между двумя катящимися ледяными глы­бами. Они растирали ее, дробили, несли, как ледники несли и дробили те камни, что теперь показывают их пути в виде моренных отложений. Вот ее судьба в этой борьбе!

— Ты… Ты злой и жестокий человек! Из-за меня ты готов убить Улыбышева!

— Это он готов убить! — усмехнулся Орленов. — И вовсе не из-за тебя. Ты! Что сказать о тебе? Ты допустила ошибку… Ты стала оружием в его руках, А оружие берегут только до той поры, пока им можно наносить удары. Если оно не нужно, его бросают…

Он говорил тихо, совсем не жестоко, а скорее раз­думчиво, и было в его словах что-то такое, от чего она побледнела. Не от обиды, нет, а от страха. Что-то похожее на прорицание или на угадку было в его словах. Ведь верно — не стал ли Борис в последнее время более требовательным и сухим? Ей казалось, что он сердится из-за того, что Орленов мстит ему за нее, но вот Андрей говорит…

Она побоялась досказать себе то, на что намекал Андрей. Ужасный страх, страх за себя, за свое сча­стье, за свое новое чувство овладел ею. Она порыви­сто вскочила на ноги.

— Замолчи! Ты никогда не любил меня! Ты толь­ко любовался мною! Ты даже не интересовался мо­ими успехами…

— Неправда, — тихо прервал ее Орленов. — Я, конечно, тоже виноват, но это неправда, что не лю­бил! У тебя не было успехов. Ты была только любов­ницей, а я не позаботился о том, чтобы исправить тебя, сломать твой характер, сделать тебя человеком.

— Теперь можешь не беспокоиться! — крикнула она. — Об этом позаботится другой!

— Конечно, но я боюсь, что он сделает тебя похо­жей на себя. А ведь он не так уж хорош, каким пы­тается казаться.

Нина не дала ему больше говорить. Окинув Ан­дрея яростным и вместе с тем испуганным взглядом, она бросилась к двери. Уже скрываясь, она попыта­лась отомстить ему, оставить последнее слово за собой:

— Ты завистник, вот ты кто! Мелкий склочник и завистник!

Хлопнула дверь. Андрей с трудом дышал. Конеч­но, он не должен был так обижать ее. Те же слова можно сказать иначе. Улыбышев прибавил бы, что слова даны для того, чтобы скрывать мысли. Но и Нина не должна была говорить с ним так!

Он долго пролежал неподвижно, словно примери­ваясь к тому, что он будет делать дальше и хватит ли у него сил, чтобы идти по новой дороге жизни. Хватит! И он дойдет!

Вечером Орленов вызвал главного врача и потре­бовал, чтобы его выписали завтра же.

Врач пытался убеждать его, спорить, но Андрей был непреклонен. Он настаивал на своем с такой страстью, что врач в конце концов приказал сестре оформить документы.

— Если мы его не выпустим, он, чего доброго, снова схватится за провод! — сердито сказал он. И, обращаясь уже к больному, добавил: — Надеюсь, вы понимаете, какую ответственность я беру на себя, соглашаясь с вашим желанием? Так уж будьте добры, больше не хворайте!

— Не буду, не буду! — закричал Орленов.

В эту минуту он мог дать какие угодно обещания, лишь бы его выпустили на волю. Там была борьба, там была работа, а здесь медленное прозябание, от которого его уже начинало мутить. Воин не имеет права лежать в постели.

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

1

Впервые в жизни, пожалуй, Подшивалов был не­доволен собой.

Сомнения в том, правильно ли он поступил в том или ином случае, никогда не были слабостью Ивана Спиридоновича. Он мог сомневаться и сомневался иногда, верен ли тот или другой метод для доказа­тельства определенной мысли, но это было законное сомнение ученого, который до самого конца пытается опровергнуть то самое, что доказывает с неистовой страстью. В таких случаях Иван Спиридонович бы­вал более жестоким, чем любой из его оппонентов. Он достаточно прожил на белом свете, чтобы знать, как часто рушатся самые блестящие гипотезы из-за того, что автор их чуть-чуть, совсем немного, подтасовал факты, или просто недостоверную вещь принял за аб­солютное доказательство, или из ста опытов запом­нил только те девяносто девять, которые подтвер­ждали его мысль, а сотый, начисто ее отрицавший, посчитал за случайность. В своей работе испытателя и исследователя Иван Спиридонович руководство­вался совсем другим правилом — он именно сотый опыт, отрицавший правильность его рабочей гипо­тезы, повторял до тех пор, пока не убеждался, что он дает такие результаты, которые не расходятся с прежними выводами, подтвержденными девяносто девятью другими опытами.

Но в себе самом Иван Спиридонович не сомне­вался!

Он привык к тому, что его мнение почитается не только дома, женой и дочерью и мужем дочери. Для них он был духовидцем и прорицателем, обожаемым тираном, — Иван Спиридонович и дома вел себя так же нетерпимо к возражениям, как в своей лаборато­рии. Но он был такой милый, с причудами, старик, что его любили, несмотря на нетерпеливый, гневли­вый его характер. Где бы он ни высказывал какую-нибудь точку зрения, всегда и все дорожили каждым его словом. А сейчас он вынужден был молчать, по­тому что многое из того, что было сказано прежде, теперь перестало казаться истиной. И во всем был виноват Орленов.