Электропрохладительный кислотный тест

СОВЕРШЕННО ГОЛАЯ в черном одеяле… Дотянувшись до самой себя, проснулась она как-то утром и видит: со всех сторон к ней липнут БОЛЬШИЕ МУЖЧИНЫ, обступают ее и ей угрожают голосами своими и видом, вожделением вечным ей внутрь проникают, непристойно облапывают ее, и она вожделеет, но вдруг начинает смеяться, СМЕЯТЬСЯ над всей этой жуткой нелепостью……но никто не пытался ей помешать, ни разу никто не попрекнул ее ни за параноидальные отключения с безумными взглядами, ни за маниакальные вспышки с воплями, никто ее не попрекнул – играйся себе, никто не попытался остудить сей воспаленный мозг, уже вытекающий из Совершенно Голой в эти чертовы подпрыгивающие – да остановитесь жe! – воздушные струи, создаваемые автобусом, несущимся со скоростью семьдесят миль в час в глубь Техаса: ведь все происходило так, как было предписано самим Кизи еще в Сан-Хуан-Капистрано, так, словно в автобусе существовала некая шкала реагирования, от отрицательного до положительного, ни к чему нельзя было относиться отрицательно, на все следовало реагировать положительно – плыть по течению, – хладнокровие каждого должно было подвергнуться испытанию, и вскричать «Нет!», что бы ни произошло, означало этого испытания не выдержать. К тому же… разве Кизи не выдержал этого испытания первым? Разве Бэббс не уводил куда-то Чаровницу Гретхен и разве, вернувшись, кто-нибудь из них чувствовал хоть малейшую скованность по этому поводу? И разве не Уокер звонил в Ла-Хонду с каждой станции обслуживания в Америке? Все правильно, плыви по течению. И они плыли по течению, по всему треклятому течению Америки. Автобус вихрем врывается на станции взимания дорожных сборов за проезд по автостраде высшего класса, а микрофоны на крыше ловят всю трескотню, трезвон и невнятное бормотание служителя станции, визжат тормоза, переключаются передачи, – все звуки подлинной Америки, которые сплошь и рядом остаются незамеченными, возвращались здесь, многократно усиленные, в автобус, а хейдженская камера запечатлевала в это время лица – лица в Фениксе, полицейских, владельцев станций обслуживания, борцов и дезертиров Америки, затаскивая всех в их общий фильм, все это было завоевано и свалено в автобусе в кучу. Мчится по Америке автобус с микрофонами, которые ловят все подряд, весь грохот, и в этом стремительном движении микрофон на крыше чует приближение беды и – скок-к-к-ккк-к-к – несется вперед, грохоча над асфальтом, и вдруг – цок – и нет его, ни звука. Каким-то образом микрофон отцепился от крыши, грохнулся на асфальт и тащился некоторое время за автобусом, пока наконец совсем не оторвался… а Сэнди не в силах в это поверить. Он ждет, что кто-нибудь скажет Кэсседи остановиться, вернуться и подобрать микрофон, ведь Сэнди столько времени и любви потратил на его установку, это была его вещь, его вклад в общую мощь – однако вместо этого все галдят, выкрикивая комментарии по поводу получившегося звука: «Блеск! Слыхали?… блеск!» – словно все они синхронно настроились на нечто прежде неслыханное, нечто уникальное, звук предмета, микрофона, упавшего на американский асфальт, на нерегулируемую дорогу при скорости семьдесят миль в час, похоже, все это записалось на пленку, и в их распоряжении всегда будет момент, мгновение, в которое что-нибудь, кто-нибудь отрывается от течения и падает на Великую Автостраду на скорости семьдесят миль в час… а они записали это на пленку – и воспроизводили теперь с переменным запаздыванием: скок-к-к-к-кк-о-к-к-к-к-ок-к-к-к-к-о-к-к-к-у-у-ууууууууу.

У-у-у-у-уууууууу – Совершенно Голая ведет себя все более странно: дрожа, кутается в черное одеяло, потом его отбрасывает, в подскакивающей призрачной дымке подскакивает в безумных вибрациях маленький багровый нимб над ее головой – наконец они въезжают в Хьюстон и направляются к дому Ларри Макмёртри. Они тормозят у дома Макмёртри в пригороде, дверь дома открывается и выходит Макмёртри, худощавый, немного бледный, с виду добродушный и застенчивый, семенит на улицу вместе со своим маленьким сынишкой, Кэсседи открывает дверь автобуса, чтобы все могли выйти, и вдруг Совершенно Голая испускает пронзительный крик: «Фрэнки! Фрэнки! Фрэнки! Фрэнки!» – это имя ее собственного сынишки, отнятого после развода… она сбрасывает одеяло, выпрыгивает из автобуса, несется по пригороду Хьюстона, штат Техас, совершенно голая, подбегает к малышу Макмёртри, хватает его на руки и прижимает к своей тощей груди, обливаясь слезами и крича: «Фрэнки! ох, Фрэнки! мой маленький Фрэнки! ox! ox! ox!» – а Макмёртри понятия не имеет, что же ему ради всего святого делать. Для пробы он касается рукой ее совершенно голого плеча и говорит;

«Мэм! Мэм! Минутку, мэм!» – а в это время вываливающиеся из автобуса Проказники… замирают. Автобус стоит. Ни грохота, ни безумных подпрыгиваний и вибраций, ни безумных лучей автомобильных фар, ни пленок, ни микрофонов. И только Совершенно Голая, с чужим малышом на руках, подпрыгивает и дрожит мелкой дрожью.

И там, среди мирных хьюстонских вязов на Куинбироуд, до всех вдруг дошло, что эта женщина – хоть кто-нибудь из нас ее знает? – закончила свой полет. Она уплыла по течению. Она совершенно лишилась рассудка и превратилась в буйно помешанную.

VII Несанкционированная кислота

Совершенно Голая, Совершенно Голая; тишина. И все-таки… То, что этот и еще парочка срывов в ходе эксперимента Проказников имеют какое-то отношение все к тому же бестолковому бабуину – Наркотику, – пока еще в голову Проказникам не приходило. Сумасшествие не могло быть абсолютным. Все они добровольно пустились в наркотический полет, приведя свое сознание в такое состояние, которое по общепринятым меркам считается «ненормальным». Этот полет, как и все их поведение, представлял собой рискованное безоглядное погружение в неведомое, и предполагалось лишь то, что все таящееся до поры внутри человека будет постепенно выходить наружу и развиваться – в лучшую сторону или в худшую. Совершенно Голая свою вещь сделала. Она унеслась в пустоту, вскоре ее подхватили копы, потом за ней закрылись двери психиатрического отделения окружной больницы, и дело с концом – ведь Проказники были уже далеко.

Полет начался как мощный прорыв из лесной цитадели Ла-Хонды в глубь ничего не подозревающей Америки. И, во всяком случае для Сэнди. лучшими мгновениями путешествия были те. когда Проказники оказывались среди жителей страны, таращивших глаза и мучительно пытавшихся собраться с духом и отреагировать надлежащим образом – ради всего святого, скажите, чем заняты эти недоумки. Однако происходило и нечто прямо противоположное. На длинных участках американской скоростной автострады, в перерывах между представлениями, автобус напоминал скороварку, плавильный тигель, напоминал одну из тех камер, в которых первые ученые-атомщики сжимали тяжелую воду, все ближе и ближе подводили друг к другу молекулы, пока сами атомы не взрывались. В автобусе многократно усиливался любой незначительный каприз, любое соперничество, любая горечь – все на свете. Все чувства выражались совершенно открыто, это уж точно.

Джейн Бёртон, уже получившая прозвище Вечно Голодная, и Сэнди Пешеход – использовали любую возможность, чтобы пойти, как, например, в Хьюстоне, и плотно поесть. Плотно на самом высоком уровне, Тонто. Они попросту шли в добропорядочный американский ресторанчик с большой зеркальной витриной, с банальной маленькой пластмассовой ветряной мельницей в витрине – в качестве рекламы пива «Хайнекен», с афишами «Дайнерс-клуба» и «Американ экспресс» на большой двери из зеркального стекла. Они входили и заказывали сытный бифштекс, сытный жареный картофель, нежный вареный горошек, морковь и первоклассный соус. Джейн, совершенно опустошенная от недосыпания и голодная как волк – вечно голодная, – постоянно слегка раздраженная, никак не могла взять в толк, какого черта они торчат у южных границ Соединенных Штатов, когда Нью-Йорк находится совсем в другой стороне. Сэнди был охвачен подсознательным желанием выйти из автобуса и вместе с тем остаться в автобусе – на этом уровне, – и ни один из них понятия не имел, чего добивается Кизи… вечно этот Кизи…

И еще жара. Из Хьюстона они направились на восток через Глубинный Юг, а в июле Глубинный Юг представлял собой… сплошную лаву. Воздух, врывавшийся в открытые окна автобуса, был горячим и плотным, как невидимый дым, а когда они останавливались, он просто струился над ними настоящей лавой. Отдых в Хьюстоне принес мало хорошего, потому что от жары все начиналось сызнова, никто не спал, и похоже было, что сквозь лаву можно прорваться только с помощью винта, травы и кислоты.

В Нью-Орлеане они вздохнули с облегчением, выйдя из автобуса и прогулявшись по французскому кварталу, а потом вдоль причалов – в своих рубахах в красно-белую полоску и светящихся масках, прикалывая по дороге народ. А в районе пристани появились копы, что еще больше их развеселило, потому что встречи с копами представлялись им теперь сущими пустяками. Городские копы преуспели в демонстрации своего Полицейского Фильма не больше провинциальных. Зануда, словно выпускник университета, произнес перед ними прочувствованную речь, Кизи поговорил с ними задушевно и просто, а Хейджен снял это все на пленку, точно некий безрассудно смелый трюк в «синема-веритэ», и копы бросились улепетывать в своих новеньких фордовских патрульных машинах с вращающимися мигалками. Сайонара – все вы.

Они просто прогуливались по Нью-Орлеану в своих полосатых рубахах и шортах, и все они видели, как вышагивает на своих длинных, мускулистых, как у футболиста, ногах Кизи – точно город принадлежит ему, точно всем им принадлежит этот город, и все приободрились. Потом они направляются в сторону северной окраины Нью-Орлеана к озеру Понтчартрейн. Все приняли кислоту, правда, небольшую дозу, около 75 микрограммов, – все радостно возбуждены, все тащатся под кислотой, и вдобавок ревут на полной громкости рок-н-ролльные пластинки: «Марта и Ванделлас», Шёрли Эллис и прочие старые вещицы. Озеро Понтчартрейн похоже на громадный, красивый и просторный простор! парк на воде. Они загоняют автобус на стоянку, а крутом чудесные деревья, да еще это чудесное безбрежное озеро, и они надевают купальные костюмы. Уокер, обладающий чертовски мощным телосложением, надевает красно-желто-черные плавки, Кизи, обладающий чертовски мощным телосложением, надевает бело-голубые плавки, Чума, обладающий чертовски мощным телосложением, разве что он похудощавее, надевает оранжевые плавки, а синева воды, и выгоревшая зелень травы и листьев, и – легкий ветерок? все это плывет перед их налитыми кислотой глазами, как расплавленная почтовая открытка, – в воду! Единственное, чего они не знают, что пляж этот закрытый, только для негров. Чернокожие сидят себе на скамейках, сидят и разглядывают этих полоумных белых, выходящих из нелепого автобуса и направляющихся к запретной для белых нью-орлеанской воде – на тридцатой параллели на Глубинном Юге. Чума на этот раз и впрямь очумел, он весь горит от жары, градусов сто по Фаренгейту, и поэтому ныряет и заплывает очень далеко, и весьма скоро замечает, что его окружили темно-оранжевые люди негры, – они барахтаются вокруг, и взгляды их ничего хорошего не сулят. У одного золотой передний зуб с вырезанной в нем звездочкой, то есть в глубине золота видна покрытая эмалью звезда, и золото это начинает вспыхивать на солнце – чи-и-и-и-ик-к-к – в такт его сердцебиению, которое с каждой минутой учащается – треклятые золотые вспышки, да еще белая звезда постоянно стоит в глазах, а Золотой Зуб говорит:

– Что-то сегодня в воде полно всякой швали, старина.

– Что верно – то верно, старина, – соглашается другой.

– Ага, полно всякой ебучей швали, старина, – добавляет третий, – и так далее.

И вдруг Золотой Зуб обращается прямо к Чуме:

– Ну и что понадобилось этой швали в воде, старина? Чума в полной растерянности, отчасти потому, что из-за кислоты день стал для него оранжевым – оранжевые плавки, оранжевая вода. оранжевое небо, грозные оранжевые негры.

– Что ты здесь делаешь, парень?! – в голосе Золотого Зуба вдруг появляются угрожающие нотки. Оранжевый, здоровенный неуклюжий оранжевый толстяк со спиной, широкой, как у оранжевого морского демона. Знаешь, парень, что мы сейчас сделаем? Мы отрежем тебе яйца. Мы вытащим тебя на берег, а там вместе поиграемся!

– Хи-хи-х-х-х-хххх! – остальные заливаются горестным, плаксивым смехом.

Однако от этого на лице у Чумы почему-то появляется улыбка. Он чувствует, как она расплывается у него на лице, словно большая оранжевая порция засахаренного оранжевого джема, он барахтается в воде и ухмыляется, а Золотой Зуб вспыхивает, и вспыхивает, и вспыхивает. Потом Золотой Зуб говорит:

– Да, это уж точно настоящая шваль, – и заливается смехом, только на этот раз дружелюбным, все смеются, а Чума смеется и плывет обратно к берегу.

К тому времени сумасшедший автобус уже обступила толпа негров. В динамиках гремит потрясающая негритянская музыка – пластинка Джимми Смита. Чума влезает в автобус. Похоже, вокруг автобуса танцуют тысячи негров – кто рок-н-ролл, кто непристойное бути. Все окрашено в оранжевый цвет, но потом он смотрит на бьющуюся в корчах массу негров, смотрит из каждого окна ничего, кроме бьющихся в корчах негров, толпой собравшихся вокруг автобуса и бьющихся в корчах, – и все из оранжевого становится коричневым. У Чумы возникает ощущение, что он находится внутри громадной кишки, совершающей перистальтические сокращения. Он чувствует, что весь кайф превращается в жуткую бредятину. Даже Кизи, который вообще ничего не боится, и тот выглядит озабоченным.