Елисейские поля
Шрифт:
Он выжидал, пока кто-нибудь спросит: «А, убежище?» Кто-нибудь спрашивал: «А, убежище?» — и он продолжал:
— Именно. И это самое первое, что я запомнил, а вы?
Но рассказы других он не слушал.
Как и всем смертным, Стефану снились бессвязные истории, и, проснувшись, он помнил лишь какие-то обрывки.
Однажды утром он открыл глаза в некоторой тревоге: ему снилось, что его, закутанного в одеяло, сносят вниз по бесконечным лестницам в подземелье… Убежище…
Некоторое время спустя он заново пережил во сне свой первый день в школе, потом — первое причастие, первые каникулы в горах, смерть матери — в то утро он проснулся в слезах.
Постепенно господин Стефан понял, что он видит по ночам события своей жизни, причем во всех подробностях и в естественной последовательности.
Господин Стефан, как и многие люди, не очень активные, но перегруженные делами, имел обыкновение записывать в блокнотик распорядок каждого дня. Таким образом ему легко было проверить точность своих снов, а также проследить развитие этого второго существования, мало-помалу нагонявшего первое, то есть реальное. Он вошел в азарт: нечто подобное происходит на скачках, когда один из участников, появившись с дальнего конца ипподрома, с каждым броском лошади отвоевывает расстояние и нагоняет идущего впереди.
Однажды ночью господину Стефану приснились события прошедшего дня; получилось, что он прожил его дважды в течение двадцати четырех часов… С интересом ждал он следующей ночи: пойдет ли и дальше так, день в день? И ночью ему будет теперь сниться то, что было днем?
Но в эту ночь господину Стефану снилось, что ему снится сон.
Он не сразу понял, что это означает: его ночное существование догнало наконец дневное. Пути двух светил пересеклись, и наступило затмение…
Назавтра он увидел во сне какие-то неизвестные ему события… Но на следующий день так все и произошло.
И тогда его сердце сжалось в страшной тревоге — и как он раньше не догадался! Все было так логично! Сначала прошлое. В минувшую ночь настоящее. А теперь будущее. Он начал записывать в блокнотик все, что видел ночью. Иногда это были события одного дня, но чаще двух или трех, а порой и целой недели. Он все записывал. А потом переживал это наяву. Встречи, поездки, происшествия — сны никогда не обманывали его.
Господин Стефан стал нервным и мрачным. Он отказался от встреч с друзьями, от привычных развлечений, теперь он не мог позволить себе никакой самостоятельности, никаких капризов, ни малейшего изменения планов, он стал рабом своих сновидений и безоговорочно подчинился им. Каждое утро он прочитывал в блокнотике распорядок предстоящего дня и принимался все исполнять, пункт за пунктом. Некоторое хладнокровие наверняка помогло бы ему вырваться из заколдованного круга или, на худой конец, извлечь из всего этого хоть какую-то выгоду — право, не знаю, каким образом, но, подумай он хорошенько… Уж как-нибудь…
Наконец в одну прекрасную ночь господину Стефану вообще не приснился сон.
Однако это не помешало ему и в этот день следовать предсказаниям своего блокнотика. Правда, ничего нового он не смог туда записать и ждал грядущей ночи с опаской и любопытством. Увы! Ему опять ничего не приснилось… И в следующие ночи тоже… «Слава богу, — подумал господин Стефан, — я больше не буду видеть сны. И начиная с восьмого мая — ведь мой блокнотик заполнен только до этого дня — я наконец смогу жить как хочу! Свобода, свобода… Нет! Избавление…»
Но и на этот раз господину Стефану не хватило воображения, а более всего логики, и он неверно истолковал ночное предупреждение. Поскольку на самом-то деле утром восьмого мая, после заключительной ночи без снов, на пороге первого свободного дня господина Стефана не стало.
Птаха
переводчик Л. Кравченко
На одном из зданий Французской академии в Париже, возле самого окна, среди зарослей дикого винограда, торчал из стены конец трубы такого диаметра, что его можно было обхватить большим и указательным пальцами. Никто не знал, что это за труба и для чего она могла быть нужна, да никто и не замечал ее.
Но каждый год в ней устраивала гнездышко одна маленькая птичка; она как раз умещалась в трубе, совсем как пуля в стволе ружья, и чувствовала себя в ней так спокойно, так безмятежно, что целыми днями беспечно распевала во все горло. Старый служащий, работавший у этого окна, приоткрывал створку, чтобы слышать ее пение: это было первое, что он делал, входя утром в кабинет, и последнее слово «до свидания» он тоже шептал птичке вечером, перед тем как уйти.Но однажды пришли рабочие чинить проходившую по этой стене водосточную трубу и… «Раз уж вы здесь, уберите-ка заодно этот никому не нужный кусок трубы!» На следующий день после ухода рабочих старый служащий ни на чем не мог сосредоточиться — он даже решил, что заболел. Лишь несколько дней спустя, выглянув в окно, понял он причину своего недомогания и дурного настроения…
«Ах ты черт! Черт!»
Он утер вспотевший лоб. «Черт! Черт!..» Сорок лет проработал он здесь, и сорок лет все шло хорошо, все оставалось неизменным: ежедневно, как только приходила почта, он разбирал одно и то же число писем, сортировал служебные записки, изучал досье… Сорок лет — и вот сегодня…
Он снял очки, шапочку, нарукавники и, ничего не говоря своим старым коллегам, так как боялся сорваться, спустился по лестнице и пересек двор, намереваясь обратиться с жалобой в главный секретариат. Но на полпути сообразил, что жалоба его может показаться просто чудачеством и все равно не вернет ему пения птички. Он возвратился на свое место, с трудом досидел до вечера и — впервые за сорок лет — ушел с работы на двадцать минут раньше: этого времени ему как раз хватило, чтобы по мосту Искусств выйти на набережную Мессижери и найти там лавку продавца певчих птиц. Прослушав всех птиц одну за другой, он остановил свой выбор на той, чье пение больше всего напоминало ему голос утраченного маленького друга, и унес ее в ивовой клетке, на ходу просовывая меж прутьев свой старый пожелтевший палец: «Тц… тц… тц…»
Если накануне он ушел раньше всех, то на следующий день он явился на работу первым, вывесил клетку с птичкой за окно, налил воды, насыпал проса, положил косточку каракатицы и стал ждать. Птичка осмотрелась на новом месте, обследовала свои тесные владения, подергала клювом виноградные листья, попробовала, как звучит здесь, в одиночестве, ее голос, — и затянула свою песенку. Старый служащий улыбнулся, подмигнул коллегам — и к нему опять вернулись хорошее настроение и усердие.
Вплоть до того дня, пока один Большой начальник, проходя по двору, не сделал замечания:
— Эта ивовая клетка портит вид, Французская академия — не будка привратника, а рабочий кабинет — не мансарда гризетки…
Большой начальник — возражения бесполезны! Клетку пришлось убрать.
Через некоторое время, не в силах более выносить скуку бесконечно длинных дней, старый служащий ушел на пенсию. К несчастью, он был единственным, кто понимал почерк одной из своих коллег, и после нескольких инцидентов той тоже пришлось уволиться.
Но за двадцать лет работы она научилась выговаривать слова так, что сидевший напротив нее служащий, будучи совсем глухим, понимал ее по движению губ. Потеряв единственную переводчицу и став совсем беспомощным, он, в свою очередь, тоже вынужден был уйти.
А между тем лишь он один по-настоящему разбирался в архивах, и результатом последовавшей за его уходом неразберихи явилось увольнение — причем не обошлось без взаимных оскорблений, каких еще не доводилось слышать этим старым сводам, — одного дельного, но вспыльчивого служащего. А поскольку он был корсиканцем, то за ним, из гордости, последовал и его брат.
Он счел для себя делом чести уйти немедленно, не передав никому своих обязанностей, заключавшихся в том, чтобы следить за состоянием помещений. Таким образом, здание, и без того довольно ветхое, на какое-то время осталось без присмотра. С началом октябрьских дождей (в это время старый служащий обычно наслаждался пением своего маленького друга) желоба на крыше засорились, потолки протекли, полы осели, а стены потрескались. На это не обращали внимания; так бывает и с человеком: когда в нем поселяется смертельный недуг, это тоже не сразу замечают.