Елисейские поля
Шрифт:
В соседней комнате его ожидала новость:
— Помните В.? Бедный, у него инфаркт!
— Инфаркт теперь в моде, — ответил он, не выражая сожаления, чем разочаровал собеседника.
Плевать он хотел на В., да и на них на всех, по правде говоря! И потом, почему «бедный»? Еще неизвестно, кому хуже, В. или им всем.
Д. спросил у сотрудников, кто заменял его во время болезни. Да никто! — заверили его, чтобы успокоить, но у Д. болезненно сжалось сердце: «Значит, моя работа никому не нужна…» Гигантская игра в бирюльки, вот что такое наше министерство, да и вся администрация! Если действовать осмотрительно, то можно убрать по одному всех чиновников, и ничего не изменится.
Чтобы увидеть Мариетту, он прошел три отдела. Она сидела за столом, ее бедер видно не было, а свитер из
— А вот и вы! — сказала она. (И даже голос ее утратил ту особую притягательную силу, которой обладает для мужчины голос невидимой собеседницы, — это чудо повторяется при каждом разговоре по телефону.) — Вас не было целый месяц!
Между тем он отсутствовал девять недель. «Решительно, я никому здесь не нужен», — с горечью подумал Д.
— Пообедаем вместе в столовой, — предложила она. — Сегодня понедельник… значит, в меню рагу под белым соусом. Но, знаете, они стали хуже жарить картошку. Мы даже подали жалобу.
Д. прислонился к стеллажу: при мысли о том, что так будет всегда — рагу под белым соусом по понедельникам и говядина по-бургундски по вторникам, — у него закружилась голова.
— Вы еще не совсем поправились? — с сочувствием спросила Мариетта. — Вы едва стоите на ногах…
— Нет-нет, все в порядке. — Главное — не выделяться, не привлекать внимание. — Вы говорили, картошка… Как это неприятно!
Он вдруг вспомнил о своей кухне, он оборудовал ее в прошлом году. Образцовая кухня. Прежде чем остановиться на этой модели, он пересмотрел кучу проспектов, обходил магазины, теребил продавцов, потом мастеров, не говоря уже о служащих банка, оформлявших кредит, — не меньше двух десятков людей, которые для того и существуют, чтобы исполнять изо дня в день одну и ту же работу, как и он сам, но им-то, идиотам, это нравится! По вечерам они рассказывают женам, что произошло днем в конторе, читают специальные газеты, вступают во всякие общества, платят членские взносы, защищая права своей профессии, а потом уходят на пенсию, потратив сорок лет жизни на продажу образцовых кухонь разным там Д., которые ими и не пользуются, в лучшем случае варят по утрам себе кофе…
— О чем вы задумались, мсье Д.? — спросила Мариетта. Они все еще церемонно называли друг друга «мсье» и «мадемуазель» и — Д. внезапно понял это — ближе никогда не станут.
Время в этот первый рабочий день тянулось бесконечно, как бывало когда-то в школе после летних каникул. С приближением вечера Д. охватила паника. Гнусное место это министерство, но мысль о том, что надо куда-то снова идти, еще непереносимее. И потом, эти ранние сумерки — напоминание об осени, а за осенью последует зима. О весне Д. как-то не вспомнил. «А может, жениться? На ком попало, ну хоть на той же Мариетте? Но что это, собственно, изменит?» Коллеги посматривали на часы, начинали собираться; две девушки пошли в туалет: они вернутся оттуда слишком ярко накрашенными, распространяя вокруг запах дешевых духов, который прежде волновал Д., но теперь его уже заранее мутило. «Значит, ты окончательно зачерствел, только с самим собой и носишься, идиот!» Впрочем, и сам-то себе он противен… Сидя за столом и склонившись над бумагами, он ждал, пока все разойдутся. Ну что он сделал сегодня полезного? Каждый, проходя мимо, говорил ему: «До завтра!» «Неужели они не понимают, как ужасно то, что они говорят?» — недоумевал Д.
Комната опустела, и тогда он вдруг ощутил ее запах, запах пыльной бумаги, окурков, пота. Остывая, он усиливался, как в опустевшем театре. Лучше уж работать в больнице или на фабрике удобрений, да где угодно, только чтобы не было этого запаха.
В комнату заглянул начальник, наверно, намечал, кому завтра дать нагоняй: кто забыл выключить свет, закрыть картотеку, накрыть машинку чехлом…
— Мое почтение, Д., значит, вы поправились? Нам вас очень не хватало, — сказал он любезно. (Только с девушками, словно мстя им за то, что вынужден терпеть грубость своей собственной дочери, он бывал нарочито невежлив.)
— Мне тоже, — трусливо поддакнул Д. — Мне тоже не хватало вас всех.
— Правда?
Для чего он сказал эту ложь? Ведь ему
все равно не поверят. Значит, трусость вошла в его плоть и кровь? Д. в бешенстве выбежал из комнаты, нарочно оставив гореть свет. Он презирал себя. Зеленый сигнал светофора погас, когда он был еще на мостовой, — машина проехала совсем близко, и парень за рулем опустил стекло и обругал его кретином.У входа в метро, загораживая дорогу остальным, болтали и смеялись несколько молодых людей. Пожилой мужчина в берете сказал им: «Отойдите в сторону, вы всем мешаете», и они тотчас послушались. А Д. рассердился на себя за то, что обошел группу, не осмелившись сделать им замечание. Внизу полицейские с каменными лицами проверяли документы у всех парней с курчавыми или длинными волосами и у всех, кто нес гитару. Пассажиры трусливо сторонились их, будто зачумленных; Д. обратил на это внимание, только когда сам поступил точно так же. Он шел по длинному переходу, стены которого, насколько хватал глаз, пестрели одинаковыми плакатами с широкими белыми полями. И какой-то озорник методично нарисовал на каждом белом поле устрашающих размеров фаллос. Пассажиры упорно делали вид, что ничего не замечают. Только дети смотрели на рисунок во все глаза, и ему стало стыдно за них, а впрочем, он и сам-то сразу подумал о Мариетте. Он заработал локтями, чтобы пройти быстрее, заранее уверенный (отчего злился еще сильнее), что кто-нибудь обязательно бросит ему в спину: «Этот, конечно, торопится больше всех!»
Да, он торопился больше всех, торопился выбраться из духоты, из толчеи, подальше от шарканья ног, от музыки, орущей откуда-то из глубины лабиринта и преследующей пассажиров по всем переходам. Торопился домой, чтобы запереть ставни, задвинуть засов и не видеть «всех этих людей»…
Грузный, медлительный мужчина задерживал его: когда Д. пытался обогнать его справа, тот тоже забирал вправо, а потом точно так же влево, неизвестно почему, и это повторилось дважды. Д. рассердился на него, хотя совершенно напрасно — не мог же тот видеть спиной. И не просто разозлился, а возненавидел этого толстяка, другого слова не подберешь, возненавидел его широкий зад, его жирный затылок и даже кургузую шляпу.
— Вы что, не можете побыстрее?
— Если вы торопитесь, — буркнул толстяк, даже не оборачиваясь, — возьмите такси!
— Кретин!
Оскорбленный толстяк обернулся, и Д. увидел его лицо, как раз такое, каким он себе его представлял и какое заранее ненавидел.
— Как вы смеете?!
С коротким рычанием, которое он сдерживал с самого утра, Д. бросился к толстяку и грубо толкнул его. Тот схватил Д. за руки. «Сумасшедший!» — взвизгнула какая-то женщина, и Д. еще больше обозлился. Ему захотелось влепить ей пощечину. Он ни разу не дрался со школьных лет, и толстяк легко взял над ним верх. «Надо вызвать полицию!» — сообразил кто-то. Вокруг дерущихся собралась толпа, точно такая же, как вокруг негра, который в переходе неподалеку играл на губной гармонике. Им только бы поглазеть!
При виде людей в форме зрители зашевелились. «Что тут у вас происходит?» Это были те самые полицейские, которые проверяли документы у подозрительных молодых людей.
— Вот этот… он толкнул меня… без всякой… причины, — объяснил задохнувшийся толстяк.
— Правда, — подтвердили из толпы. — Мсье спокойно шел, а этот ни с того ни с сего…
«Держи-хватай!» — злорадно усмехнулся Д. Его утра не оставляло чувство, что все в заговоре против него. Полицейские попытались развести противников.
— Не смейте меня трогать! — вскрикнул Д.
Но полицейский (со слишком длинными волосами и вислыми усами; будь он в штатском, у него наверняка потребовали бы документы) не отступил, и Д., взмахнув кулаком наугад, попал ему в щеку.
— Да он пьяный, — послышалось вокруг. — Наверняка иностранец.
Полицейский справился с ним без труда.
— Предъявите ваши документы… да, оба.
Оскорбленный толстяк, все еще тяжело дыша, вынул бумажник, такой же пухлый, как его владелец, и предъявил все доказательства своей благонадежности. На одном документе была даже трехцветная, как национальный флаг, полоска, что окончательно примирило с ним большинство зрителей, за исключением разве что самых молодых.