Элли и арфист

– Ваши березы уже выросли? – интересуется она.

– Нет, конечно! Семенам нужно время, чтобы прорасти. Мы с Дэном ходим и смотрим на них почти каждый день, на всякий случай. То есть мы идем и рассматриваем лотки с семенами и компост в надежде, что все в порядке. И обильно их поливаем.

– Мы, мы, мы! – повторяет она. – Мы с Дэном то, мы с Дэном се!

– Кристина, перестань!

– Ладно, ладно! Расслабься, я молчу. Значит, ты хочешь, чтобы я соврала Клайву. Типа я порезала руку консервным ножом, не так ли?

– Да, очень глубоко порезала. На всякий случай, если он когда-нибудь ответит на твой телефонный звонок и спросит, как дела.

– Позволено ли мне вдаваться в детали? Скажем, что у меня гангрена и мне едва не ампутировали…

– Нет!

– Ты обламываешь мне весь кайф!

– Это серьезно. Я на тебя полагаюсь, – говорю я.

– Успокойся, Элли! Клайв ничего не заподозрит. Что это была за банка?

– Не знаю. Печеные бобы?

– Нет, лучше нут. Более реалистично.

– Пусть будет нут! И, Кристина, кое-что еще. Тебе трудно таскать сумки с продуктами и тому подобное. Так что я должна каждый день приезжать к тебе и помогать, хорошо? В том числе по субботам и воскресеньям.

– Совершенно верно. Буду рада тебя видеть.

– Хотя на самом деле я буду в Амбаре «Арфа» и буду помогать Дэну.

– Я все уяснила. Но было бы неплохо увидеть тебя по-настоящему.

Кристина умеет притворяться веселой, но я чувствую, как ей тяжело. Насколько я понимаю, Алекс перестал приезжать домой каждые выходные, а даже когда приезжает, тратит свои драгоценные визиты на телефонные разговоры с новой девушкой, а не на качественное времяпрепровождение с матерью.

– Мы скоро встретимся, обещаю. Прости, что ставлю тебя в такое положение. Прости за все. И, Кристина, спасибо за то, что ты самая лучшая в мире подруга.

Я кладу трубку и чувствую, что мне срочно нужно на свежий воздух. Я натягиваю куртку и ковыляю по дороге. В дальнем конце я сворачиваю на тропинку, которая ведет круто вверх к полям вдоль леса. Сильный ветер треплет деревья и поднимает с земли листья. Я не могу оторвать глаз от этого безумного урагана. Листья мечутся, как мошки, при каждом порыве ветра вырисовывая в воздухе дикие узоры.

О, как изысканно плетем мы Паутину причудливой лжи!

Я никак не могу выбросить из головы эти строки.

Я одергиваю саму себя. Почему я с самого начала не сказала Клайву, как я хочу эту арфу? Сейчас все так запуталось, что я уже не вижу выхода из сложившейся ситуации. Две самые главные составляющие моей жизни – мой муж и мои визиты в амбар – противоречат друг другу. Они грубо сталкиваются, как разные мелодии, сыгранные одновременно в разных тональностях.

Клайв – моя скала. Клайв – моя скала.

Нужно за это держаться. Это верно, так верно! Не знаю, как бы я справлялась без Клайва. Однажды, вернувшись с работы домой, он сразу заметил, что я плакала, хотя я четыре раза умыла лицо.

– Элли, детка, что случилось?

– Ничего, – ответила я.

– Я вижу, что что-то не так. Детка, скажи, в чем проблема. Я сделаю все, чтобы это поправить, чего бы это ни стоило.

– Это опять мама. Я позвонила ей сегодня, и она меня не узнала. Не вспомнила, кто я такая. Вернее, долго не могла вспомнить. А когда ее наконец озарило, что это я, она сказала: «Элли? О, Элли!» Так надменно, так презрительно. А потом пробормотала: «Никакого толку!» Я знаю, что не должна реагировать на такое, но мне все равно больно.

Клайв крепко обнял меня, и я вдохнула успокаивающий аромат бергамота, его лосьона после бритья.

– Ну же, Эл. Твоя мать не ведает, что болтает, и тебе это известно. «Никакого толку!» – она наверняка сказала это про что-то другое.

– Нет, – всхлипнула я. – Она всегда считала меня бесполезной.

– Значит, она всегда ошибалась.

Когда я пришла в себя, Клайв снова вышел на улицу, хотя наверняка был измотан после трудового дня. Он вернулся через три четверти часа с букетом хризантем и красивыми серебряными сережками: «Просто так, без повода». Потом он затопил камин, усадил меня возле огня и стал массировать мне ноги. Кончилось все тем, что мы занялись любовью на коврике у камина, и отблески огня играли на нашей обнаженных телах. Как же это ценно – быть любимой.

Я не заслуживаю Клайва.

Тем не менее играть на арфе для меня жизненно необходимо. Дело не только в мечтах, которые сбываются, и даже не в моей странной связи с Дэном. Я сделала удивительное открытие: я могу создавать музыку. Как будто внутри меня, как внутри горы или пещеры, есть драгоценный золотой пласт, о существовании которого я не подозревала. Если я скажу об этом Клайву, он возмутится, что не имеет к этому новому пласту никакого отношения. Он примет это на свой счет, расценит как проявление бунтарства. Возможно, он даже попробует заставить меня остановиться.

А я сейчас не могу остановиться. И не остановлюсь.

* * *

Дэн безропотно позволяет мне каждый день снимать его повязки, очищать рану и делать перевязку. Не могу сказать, что мне нравится вид разорванной плоти и сочащихся из нее крови и гноя, но в данном случае я ничего против этого не имею. Это восхитительно интимно. Мне льстит, что Дэн мне доверяет, даже когда морщится от боли. Однако он не такой терпеливый, как я ожидала. Он мечтает поскорее поправиться. Полагаю, он скучает по своим ежедневным прогулкам.

Как же хорошо, что Финес составляет Дэну компанию. Он каким-то необыкновенным образом привязался к этой птице. Каждую ночь Финес спит в амбаре. Он приходит и уходит через свою новую дверцу. Хотя фазан – крупная птица, он иногда даже запрыгивает Дэну на колени, пока тот отдыхает на деревянном стуле. Дэн обнимает его, разговаривает с ним и гладит его перья. Происходящее становится еще больше похоже на сюрреалистическую картину, когда они нежно прижимаются друг к другу в окружении арф.

Я вдруг подумала, что Дэна может заинтересовать стихотворение Томаса Харди «Озадаченные птицы», поэтому во время прошлого визита взяла с собой книгу и прочитала ему несколько строк вслух:

Это не те, кто нас кормил, Нас, молодых и юных – они не могут ими быть, Эти фигуры, что теперь опустошают и обескровливают нас?

Дэн понимающе кивнул.

– В том-то и дело! Именно с такими словами Финес обратился бы к охотникам голубых кровей, если бы умел говорить и если бы они хоть на мгновение прекратили стрелять и прислушались к нему.