Эллины (Под небом Эллады. Поход Александра)

Теперь только, когда, по данному рожком сигналу, воинам было позволено снять с себя тяжёлые доспехи и сложить их правильными рядами вблизи костров, число которых вмиг увеличилось раз в двадцать, Писистрат слез с коня и направился к наскоро воздвигнутому для него из ивовых прутьев и сосновых ветвей шалашу, который должен был заменить ему шатёр. Теперь только Писистрат почувствовал, как сильно он устал, особенно за последние три дня, когда произошла решительная битва с мегарянами и когда победа, правда, не блестящая и как будто не совсем окончательная, осталась на стороне афинян. Ещё одного подобного боя не хватало для того, чтобы навсегда сломить заносчивых мегарян, столь возгордившихся после захвата принадлежавшего спокон веку Афинам острова Саламина, этого постоянного «яблока раздора» между могущественной Аттикой и маленькой, но смелой Мегарой. Но судьбе благоугодно было не дать Писистрату довести начатое дело до конца: он только-только распорядился готовиться к следующему решительному бою; окрылённые надеждой на неминуемую победу войска его готовы были с радостью ещё раз ринуться в последнюю битву, чтобы на следующий день достойно завершить вчерашнюю победу, как из Афин прибыл в его стан гонец от архонтов и народного совета с приказанием немедленно прекратить военные действия и вступить с мегарянами в переговоры о заключении перемирия и о назначении третейского суда для решения спорного вопроса о Саламине. С глубоким отчаянием в сердце Писистрат должен был покориться решению народа и бросить так хорошо начатое дело перед самым концом его.

В первую минуту в уме его мелькнула мысль ослушаться приказания афинян и кончить борьбу силой оружия. Но голос разума на этот раз взял верх над влечением сердца и бурно клокотавшим в груди честолюбием — и Писистрат смирился. Однако он всё-таки не удержался, чтобы не вознаградить себя за Испытанную неприятность: попридержав гонца на несколько часов в своём стане, он отправил к мегарянам отряд из преданных ему эфебов и потребовал значительного выкупа после вчерашней победы. Лишь такой ценой он решил вознаградить себя за невольное прекращение военных действий. План его удался, и мегаряне выплатили большую сумму денег, которая теперь, вместе с обильной добычей, награбленной в стане врагов, покоилась на дне тяжёлых обозных телег. Лишь получив выкуп, Писистрат отослал в Мегару финского гонца с предложением о перемирии и третейском суде.

Вспоминая обо всём этом, Писистрат ощутил в груди чувство некоторого удовлетворения. Он тихо посмеивался про себя над столь ловко околпаченными врагами, и надежда на успех самых сокровенных его мечтаний и планов вновь окрылила его. Манёвр с выкупом и гонцом сразу поднял его авторитет в глазах войска, которое чуть было не взбунтовалось при первом известии о решении афинского правительства. С этой стороны Писистрату бояться было нечего: воины, всегда боготворившие его и состоявшие на две трети из диакриев, пошли бы теперь за ним на край света. А как это именно сейчас и в ближайшем будущем было важно для него!

Писистрат сам не заметил, как дошёл до крутого берега реки. Он машинально спустился вниз. Вид нескольких совершенно нагих воинов, бегавших по берегу и очевидно собиравшихся выкупаться, дал ему мысль последовать их примеру. Через несколько мгновений Писистрат был уже в воде, окружённый целой Толпой эфебов, весело смеявшихся и плескавшихся в прохладных струях. Костры на высоком берегу ярко пылали, озаряя фантастическим блеском суетящиеся около них тёмные силуэты воинов, варивших ужин. На полностью потемневшем небе зажглись мириады звёзд, и блеск их заиграл на волнах реки, быстро катившей свои воды в чащу совершенно чёрного леса.

Было уже далеко за полночь. Афинский стан погрузился в глубокий сон и лишь несколько сторожевых огней при входе и выходе из долины, да сиявшие редкими звёздочками огни на ближайших холмах, где выставлены были часовые, указывали на то, что не все ещё спали. Бодрствовал и Писистрат. Купанье в холодной реке значительно освежило его, а отдых у костра на растянутой по земле конской шкуре окончательно вернул ему утраченные за день силы. Серьёзные и, нельзя сказать, чтобы приятные, думы роились в голове военачальника. Он ещё раз мысленно перебрал события истёкших трёх дней, и сердце его болезненно сжалось от сознания, что в Афинах есть люди, явно действующие наперекор его интересам, его начинаниям. Особенно больно было ему, что Солон, этот старый, испытанный друг, эта опора государства, этот спасительный якорь Афин, стоит далеко не на его, Писистрата, стороне, отнюдь не разделяет его взглядов. После того памятного вечера, когда произошла беседа с ним, Мегаклом и Ликургом в саду его загородного дома, всё больше и больше открывалось явное недоверие старика к нему, Писистрату. Вскользь брошенные одним из собеседников слова о тирании, видимо, глубоко запали в душу осторожного и умудрённого богатым житейским опытом сына Эксекестида. Он всегда и всей душой любивший Писистрата и относившийся к нему, как к родному сыну, теперь явно уклонялся от бесед с ним, открыто не доверял ему. Особенно резко сказалось это вчера, при заключении перемирия с мегарянами: дело это, как и мысль о третейском суде, причём судьями должны были выступить ненавистные Писистрату дорийцы-спартанцы, являлось результатом настойчивых требований именно Солона, предлагавшего, как уверял гонец, даже лично, несмотря на преклонные лета свои, съездить с этой целью в Спарту. Чем больше думал теперь об этом Писистрат, тем сильнее вскипала в нём злоба против так некстати вернувшегося и, несмотря на свою дряхлость, всё ещё столь дальнозоркого государственного деятеля, пользовавшегося притом беспредельной любовью и глубочайшим уважением всего аттического населения. В глазах Писистрата Солон стал понемногу обращаться в грозного личного врага, готового стать ему всюду, во всех его начинаниях, поперёк.

В сильном волнении сын Гиппократа покинул место у костра и направился к реке, туда, где несколько часов тому назад он купался с аттическими эфебами. Проходя мимо рядов повозок, под которыми и около которых расположились воины, Писистрат заметил несколько хорошо знакомых ему диакриев, тихо, но очень оживлённо разговаривавших между собой около огня. Когда с ними поравнялась статная фигура Писистрата, один из собеседников, пожилой уже воин, Кимон, сын Мильтиада, проговорил довольно внятно:

— Посмотрите, друзья, вот идёт наш избавитель. В нём вся наша надежда и вся наша опора.

Писистрат сделал вид, что не слышал этих слов, но сердце его забилось сильнее, и он быстро прошёл мимо костра, направляясь к реке.

— Да, мужи аттические, друг и опора я вам, — подумал он, — но будете ли вы моими союзниками? А с такими людьми не страшно ничего. Если бы удалось собрать внушительный отряд таких преданных товарищей, как этот Кимон, то дело бы выгорело. Но как приступить к этому? Закон Солона карает всякую попытку к ниспровержению существующего строя атимией, лишением чести прав гражданства и пожизненным изгнанием. Партия Ликурга, вождя и представителя самолюбивых и эгоистичных педиэев, слишком сильна, чтобы можно было предпринять что-либо. Алкмеонид Мегакл имеет за собой толпы преданных паралиев, готовых мириться со всем, лишь бы не пострадало их чисто имущественные интересы. Что делать? Где выход? Между тем положение не может оставаться прежним: с виду сильная и могущественная Аттика раздирается внутренними смутами и раздорами, ежечасно грозившими перейти в кровопролитную междоусобную борьбу. История с перемирием из-за злосчастного Саламина переча лишний раз доказала бессилие народного правления, а передача спора на решение третейского суда спартанцев окончательно дискредитирует Афины.

Писистрат в раздумье остановился на крутом берегу реки. Тихое журчанье быстро текущей воды и плеск волн о прибрежные камни раздавались теперь, в безмолвии ночи, особенно явственно. Где-то прокричала сова, внизу в воде плеснула проснувшаяся рыба. Луна тихо выплыла из-за горных гребней и в один миг залила своим мягким матовым светом все окрестности. Кусты на берегу у самой воды казались такими же серебряными как маленькие речные волны. Долго любовался Писистрат красивой картиной, расстилавшейся у его ног. Внезапно новая блеснула в уме афинянина и, гордо выпрямившись во весь свой гигантский рост, он громко воскликнул:

— Будь, что будет! Смелому помогают боги. Ведь и река катит свои воды не назад, а вперёд и собственными усилиями пробивает себе путь по каменистому ложу к морю, к простору и свободе.

— Так и ты, сын Гиппократа, лишь бурным порывом и быстрым натиском проложишь себе дорогу к власти и славе, а государству и согражданам к миру и благоденствию, — раздался внезапно за Писистратом твёрдый и властный голос, от звука которого военачальник вздрогнул. В то же мгновение из-за высокого камня на речном берегу вышел Кимон, сын Мильтиада. Когда Писистрат прошёл мимо костра, где сидели за беседой он и его товарищи, он тихо последовал за военачальником, который не слышал шагов шедшего за ним по мягкой траве воина, так как был погружён в свои думы.

Остолбенев в первую минуту от изумления, а затем сразу узнав говорившего, Писистрат жестом подозвал его к себе и строго спросил:

— А давно ли аттические гоплиты стали следить за своими военачальниками? Подобает ли это афинянину, вдобавок гордому горцу-диакрию?

— Прости меня, господин, если я помешал тебе, и позволь вымолвить слово: конечно, шпионить мне на старости лет не пристало, но я и не повинен в этом. Знай, господин, что мы, диакрии, поневоле все давно следим за тобой, ибо ты сам своим поведением и положением навёл нас на это. Ведь ты также диакрий, притом первый среди нас по богатству, знатности и, главным образом, огромному влиянию на людей. Диво ли, если мы привыкли смотреть на тебя, как на нашего естественного, самими богами нам данного вождя и представителя! Однако ты хмуришь чело? Ты гневаешься на меня за мою смелость?

— Нисколько! Продолжай! — сухо и властно проговорил Писистрат.

— Господин, — радостно произнёс Кимон и опустился перед Писистратом на колени, — если ты выслушаешь меня, то услышишь мнение всех диакриев, душой и телом преданных тебе и готовых идти за тобой, куда ты поведёшь их.

— Встань и говори! — глухо сказал Писистрат, и голос его дрогнул от нескрываемого волнения. — Если ты говоришь правду, то я награжу тебя так, как ни один царь не награждал своего преданнейшего слугу, если же лжёшь, то, клянусь тенью отца моего, ты не уйдёшь живым с этого места, и я заколю тебя как предателя, как изменника тут же вот этим мечом.