Эллины (Под небом Эллады. Поход Александра)

— Вложи меч свой в ножны, божественный сын Гиппократа, и внемли человеку, голова которого уже посыпана снегом старости. Не страшна мне смерть, мне, бывалому воину, десятки раз стоявшему с ней лицом к лицу. То, что я поведаю тебе, святая правда и в том я клянусь всеми небожителями и гневом всесильных эриний. Так слушай же: положение диакриев, отважных аттических горцев, тебе ведомо столь же хорошо, как и мне и всем нам. Ты знаешь, что мы, диакрии, в сущности мало выиграли от законов Солона: его сисахфия коснулась лишь немногих из нас, ибо мы издавна старались держаться подальше от евпатридов и их денег. Мы им ничего не закладывали, так как закладывать было нечего, а они нас не ссужали деньгами, потому что с бедняка взять нечего. Наши горцы поэтому всегда оставались свободными людьми и ни от кого не зависели. Когда же Солон разделил всех жителей Аттики по классам сообразно их имуществу и каждому классу предоставил ряд прав, богатым — больше, бедным — меньше, то мы опять остались ни с чем. С тех пор большинство диакриев по бедности оказалось в последнем классе почти бесправных фетов, и ряды наши пополнились беглыми подёнщиками и батраками из Афин и с равнины. Однако мы более не хотим быть игрушкой в руках людей, которых мы отнюдь не хуже по происхождению, но которые властвуют над нами и помыкают нами, как стадом бессловесных баранов.

— Ты забываешь, Кимон, что и бедному фету-диакрию закон предоставляет такое же право голоса в народном собрании, как богачу-евпатриду и любому пентакосиомедимну, — прервал говорившего Писистрат, и лукавая улыбка заиграла на губах его. Кимон нетерпеливым движением плеч скинул на землю гиматий и в сердцах воскликнул:

— Можно подумать, что ты смеёшься над нами, благородный сын Гиппократа. Ведь ты не хуже меня знаешь, что народное собрание сейчас, при таких архонтах, которые нами правят, при таком ареопаге, состоящем из тех же дряхлых евпатридов и бывших архонтов, и при народном совете, где право голоса принадлежит лишь богачам, что такое народное собрание, говорю я, не только безвольно и ничего не стоит, но даже, наоборот, является весьма внушительной и опасной силой в руках богатых и знатных. И это мы видим, мы чувствуем на каждом шагу. Везде произвол и насилие, гораздо худшие, чем было до Солона и его пресловутых законов. Богачи попирают правду и смеются над законами. Вспомни архонта Дамасия, правившего, вопреки закону, целых два с лишним года. Прав сейчас тот, кто больше даст продажным судьям. Личность каждого ежеминутно в опасности. Мы дрожим за себя, за детей и жён наших, потому что ежечасно произвол богатой знати и её распущенных клевретов может лишить нас имущества, свободы, жизни. Никто не безопасен даже в жилище своём. Времена теперь настали такие, что по сравнению с ними век Дракона может быть назван золотым. О боги, до чего дожила наша родина!

Кимон низко опустил голову на грудь и, казалось, тихо заплакал. Писистрат ласково взял его за руку и посадил рядом с собой на большой камень. Искреннее, глубокое горе этого простого воина-гражданина задело его за живое. Между тем Кимон немного успокоился и сказал:

— О чём я говорю, ничто в сравнении с тем, что ждёт Аттику в ближайшем будущем. Паралии открыто заявляют себя сторонниками могущественного и богатого Алкмеонида Мегакла; Ликург, сын Аристолаида, как царь властвует над педиэями, готовыми идти за ним куда угодно, хотя он и не скрывает своего расположения к чисто олигархическому строю правления; только мы, несчастные горцы-диакрии, мечемся из стороны в сторону без руководителя и вождя, как брошенное среди скал стадо без пастуха.

— Ты ошибаешься, достойный друг мой, вождь у вас будет; только я не знаю, придётся ли он вам по вкусу.

— Этим вождём можешь и должен быть только ты, божественный Писистрат! — воскликнул Кимон и снова бросился ниц перед сыном Гиппократа. — Знай же, диакрии давно лелеют мечту, что ты заступишься за них и поможешь им вернуть утраченную свободу. У нас нет другого вождя, кроме тебя: ты наш по происхождению, по своему расположению к нам, наконец, по своему богатству и влиятельности. Видел ли ты тех воинов, что сидели со мной у костра? Каждый из них стоит десяти педиэев и любой из них готов хоть сейчас отдать свою жизнь за тебя, сын Гиппократа. Верни, верни, заклинаю тебя от лица всех сотоварищей, верни нам свободу и вместе с ней установи порядок и правду в родной земле. Если тебе дорого отечество, если ты истинный афинянин, ты без содрогания сердца не можешь дольше спокойно взирать на то, что у нас делается...

— И я даю тебе слово честного воина и верного афинянина, что больше не буду бездействовать, ибо бездействие сейчас — преступление. Твоими устами гласит божество. Клянусь, что тебе не нужно было так много говорить, чтобы подвинуть меня на то дело, о котором я сам давно мечтаю. Но подумай сам, дело это грудное и опасное, и мне нужны преданные, истинные друзья. Уверен ли ты в своих товарищах?

— Как в самом себе. Впрочем, если сомневаешься, то убедись сейчас же, поговори с ними, и ты увидишь, что ты можешь рассчитывать на них, на их полную преданность и беспрекословность.

С этими словами Кимон издал протяжный крик, удивительно напоминавший зов совы. Не прошло и двух минут, как от костра отделилось человек десять воинов-диакриев и подошло к Писистрату. Кимон при их приближении произнёс одно только слово — «свобода!» В то же мгновение диакрии обнажили головы и, восторженно простирая руки к небу, опустились пред Писистратом на колени и внятно проговорили, как один человек:

— Так веди нас к ней, славный Писистрат из рода диакриев-филаидов! Мы же клянёмся без сомнения следовать за тобой со всеми нашими домочадцами, родными и друзьями. Клянёмся в том жизнью великого Зевса, щитом девственной Паллады, мрачным царством теней грозного Аида! Клянёмся трижды!

От охватившего его волнения Писистрат некоторое время не был в состоянии произнести ни слова. Затем он снял шлем и, устремив взор на выплывавшую из-за туч луну, торжественно сказал:

— Клянусь, друзья-диакрии, непорочной Артемидой и её лучезарным братом Фебом-Аполлоном, что отныне вся жизнь моя принадлежит одним лишь вам и вашему благу. С помощью богов мы вместе восстановим попираемую свободу Конец Мегаклу и Ликургу и их присным! Хотя бы жизнь пришлось отдать в этой борьбе, но наше дело восторжествует. Все жители Аттики отныне будут равны. А теперь подойдите каждый ко мне, дабы я обнял его, как союзника, товарища и друга.

В это мгновение луна скрылась за тучи. Снова стало совершенно темно. Но это продолжалось недолго. Звёзды быстро стали меркнуть и бледнеть. В дали: на востоке сверкнула первая светлая полоска занимавшейся зари. Над рекой густой стеной стоял туман, колыхавшийся от свежего предутреннего ветерка. Всё яснее и яснее стали обрисовываться кусты на берегу, отдалённые деревья оливковой рощи и гребни гор, где теперь постепенно потухали сторожевые костры. В стане афинян жалобно промычал вол; звонким лаем ответила ему с другого конца лагеря цепная собака.

Писистрат поочерёдно перецеловал диакриев и, указывая на всё более разгоравшуюся на востоке зарю, сказал:

— Посмотрите, друзья, нас приветствует восходящее солнце. Пусть оно вскоре озарит великий, свободный народ! Знайте, доколе Афины или, по крайней мере, холм Паллады не будет в наших руках, рассчитывать на успех нечего. Нашей первой заботой должно быть взятие Акрополя и изгнание Мегакла и Ликурга. Тогда смирятся и их приверженцы!

Первые робкие лучи солнца прорвали в это мгновение ночной туман и озарили живительным блеском все окрестности. Воины набожно сняли шлемы.

— Взгляни, сам Зевс-громовержец благословляет тебя, Писистрат, сын Гиппократа!

И действительно, на ближайшей скале глазам всех представилось необычайное зрелище: широко расправив могучие крылья и твёрдо опираясь одной лапой на зубчатый выступ утёса, на них зорко глядел огромный орёл. Огненный взор его, казалось, пронизывал насквозь Писистрата. Затем царственная птица властно взмахнула сильными крыльями и плавно поднялась навстречу восходящему солнцу, туда, где за синими горами раскинулась славная Аттика с её гордыми Афинами и раздираемым распрями населением.

Как бы повинуясь велению свыше, Писистрат склонил колени и долго следил восторженным взглядом за плавным полётом царственного орла, вещей птицы вседержителя-Зевса.

V. ВЗЯТИЕ АКРОПОЛЯ

Из Керамика, одной из красивейших афинских улиц, ведшей мимо древнего храма Тезея и вдоль подошвы Аресова холма к возвышенности Пникса, где обыкновенно происходили народные собрания, вышла огромная толпа народа. С громким криком и невообразимым шумом толпа эта сопровождала большую деревянную повозку, в которую была впряжена пара рослых мулов. Как эти животные, так и восседавшие в повозке Писистрат и его верный раб Хрисолай были совершенно окровавлены. Яркой красной лентой кровавый след на песке обозначал путь, совершённый Писистратом. Голова его была повязана платком, омоченным кровью; левая рука возницы, видно, перебитая тяжёлым молотом в двух местах, бессильно, как плеть, висела на наскоро сделанной перевязи. Народ кричал и волновался всё более и более по мере приближения к Пниксу, где в это время как раз происходило заседание народного собрания.