Эллины (Под небом Эллады. Поход Александра)

— Мужи афинские, граждане Аттики и все здесь собравшиеся! В этот великий день поминовения дорогих наших усопших я хочу воспользоваться случаем, чтобы поделиться с вами несколькими мыслями о том, над могилой которого я стою и кого мы столь недавно ещё видели бодрым и жизнерадостным. Кому не ведома величественная фигура божественного Писистрата? Он был велик при жизни; он возвеличился ещё более после того, как благородная душа его оставила бренное тело и унеслась не в мрачный Аид, не тёмный Тартар, куда не проникает светлый луч солнца, а в залитые солнцем благодатные поля Елисейские. Там ныне витает душа его вместе с душами великих героев и любимцев богов, наслаждаясь невозбранным покоем и небесными радостями. Оттуда, из светлого далека, взирает душа его на нас, оставшихся здесь, а его горячо любимой Аттике, для довершения великого, начатого им дела. И душа Писистрата радуется, зная, что дело её жизни в надёжных руках и потому на погибнет. Воззрите на его мощных, преисполненных горячей любви к родине сыновей! Под их руководством ждёт Афины столь же славное будущее, какое уготовал своей родине их великий отец. Вначале безвестный, Писистрат, под покровительством всесильных небожителей, взял на себя трудную задачу успокоить раздираемое смутами отечество. Нелегка была эта работа, но покойный закончил гигантское, нечеловеческое дело. То, что не удалось много-много лет тому назад Килону, свершил Писистрат, сын Гиппократа. Двукратное изгнание не устрашило его: он почерпал в своей любви к родине новые силы и новую надежду на её освобождение. Он воистину дал Аттике золотой век Кроноса и подготовил будущую всесветную славу граду девственной Паллады-Афины. Таков был почивший как гражданин, как афинянин.

Какого человека мы все в нём потеряли, ведомо каждому из вас. Золотое сердце, неземная доброта и высшая справедливость соединились вместе, чтобы украсить собой Писистрата. Его отзывчивость, чуткость, его простота были обаятельны. Все вы помните, как однажды пьяная ватага молодых повес оскорбила на улице почтенную Тимонассу. И что же сделал Писистрат, когда узнал об этом от раскаявшихся виновных? — «Моя жена в тот день вовсе не выходила из дома» — было его единственным ответом на мольбы о прощении. Вы также хорошо помните, что сын Гиппократа, сосредоточивший в своих руках всю высшую власть и обладавший истинно царским могуществом, никогда не уклонялся от обязанностей любого афинского гражданина. Когда Клеомброт пожаловался на него ареопагу, обвиняя его, притом заведомо ложно, в убийстве диакрия, покойный явился на суд, но не нашёл там своего обвинителя. Больше я ничего не скажу, ибо приведённых примеров довольно.

По обычаю мы предстали здесь все в светлых, не траурных одеждах. Пусть будет это внешним на сей раз проявлением нашей радости по поводу того, что, утратив в лице усопшего лучшего сына отчизны, мы вправе возложить самые светлые надежды на его достойных потомков. Да будет земля легка тебе, благородный сын Гиппократа!

Так кончил свою речь архонт Филоней, и все присутствующие пали ниц в тихой молитве. Солнце тем временем стало склоняться к западу и напомнило, что следует торопиться обратно в Афины, где Гиппий, Гиппарх и Гегесистрат устраивали в честь покойного грандиозные всенародные поминки...

Умер один из величайших тиранов, чьё славное имя неразрывно связано с историей Эллады. Наступала эпоха распрей и волнений, время Писистратидов.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ СЫНОВЬЯ

I. ЛЮБИМЕЦ МУЗ

Заходившее солнце золотило верхушки высоких платанов и раскидистых маслин, красивыми группами окаймлявших обширную лужайку так называемой Академии, прекрасного парка в шести стадиях к северо-западу от Афин. Внизу, на земле, в густой заросли кустарника, там и тут покрывавшего луг и ютившегося у подножия царственных деревьев, было совершенно темно, и ночь успела окутать стволы и нижние ветви своим мрачным покровом. Солнце почти зашло, и только последние лучи его запечатлевали прощальные поцелуи на трепетавших от вечернего ветра кронах платанов и маслин. Птицы замолкли и лишь изредка из гущи рощи доносилось их отрывистое и слабое чириканье. Вечерняя заря быстро угасала, и на западном небосклоне золотисто-багровым полосы света постепенно желтели, чтобы немного спустя уступить место тёмно-лиловой стене туч тёплой южной ночи. Небо настолько почернело, что первые, блеснувшие на нём звёздочки казались каплями расплавленного золота, рассеянными по потолку огромного бархатного шатра. Лишь на дальнем юго-востоке всё яснее и яснее выделялась на горизонте яркая полоса света — огни Афин, вернее, их отражение на небе.

В тени деревьев, там, где, подходя почти к самому Краю лужайки, тянулась невысокая каменная ограда, стояло несколько мраморных скамеек. Их светлая белизна ярко выделялась на тёмном фоне и порой, благодаря быстрой смене дня ночью, принимала причудливые формы. Казалось, что эти широкие скамьи оживают и движутся, как бы готовясь выступить из Тени деревьев и кустов на самую середину лужайки, туда, где одиноко высился огромный четырёхугольный камень — древний жертвенник титану Прометею. Причиной такого причудливого, обмана зрения были человеческие фигуры, отчасти сидевшие, отчасти стоявшие под ветвями деревьев. Их светлые хитоны, развеваясь при каждом движении, придавали этому уголку парка что-то таинственно-призрачное. Между тем ничего фантастического не представляло общество, собравшееся тут этим тёплым летним вечером; всё это были лица прекрасно известные каждому афинянину. Здесь были и гордый мегарянин Феогнид, автор красивых элегий и мудрых гномов, и едкий Симонид с острова Кеоса, сочинитель удивительных по меткости эпиграмм, и почтенный уже годами Лас Гермионский, учитель Пиндара и дивный знаток музыки, и популярный учёный — поэт Ономакрит, которому покойный Писистрат перед смертью поручил приведение в порядок песен Гомера и Гесиода, и, наконец, ближайший друг Ономакрита, его закадычный приятель, сам Гиппарх, брат тирана Гиппия. Все эти люди, объединённые тесными узами искренней, давнишней дружбы, основанной на чисто эллинском чувстве преклонения перед красотой, теперь, несмотря на быстро надвигавшуюся ночь, оживлённо беседовали и спорили в саду Академии.

Это было с некоторого времени любимым местом их общих прогулок. Сюда они приходили и в знойное утро, когда пышные деревья сада давали обильную тень, здесь они отдыхали в жаркий полдень, когда природа дремала в сладкой истоме, здесь они привыкли проводить тихие вечера вдали от шумного города с его бившей ключом жизнью, постоянной сменой впечатлений, утомительной сутолокой и обыденными интересами, далёкими от всего возвышенного и прекрасного. Тут, в этом тенистом парке, в глубине которого высилось обширное здание гимназиона, где ежедневно происходили состязания и физические упражнения афинской молодёжи с тех пор, как для этого Гиппарх озаботился соорудить специальную постройку и обнести всё место каменной оградой, кружим названных нами лиц чувствовал себя особенно непринуждённо и хорошо: тут каждому из них яснее, чем в городе, было, что он не только гражданин великих Афин, но и гражданин вселенной, в полном смысле слова человек, истый, настоящий эллин. Какие разговоры, какие споры велись ими! Не было, казалось, вопроса, мало-мальски волновавшего дух человеческий, который не находил бы здесь своего разбора, освещения и разрешения.

Душой этого кружка, основанного Ономакритом, был Гиппарх, сын Писистрата. Не потому, что он был тираном, не оттого что его старший брат Гиппий был теперь полновластным правителем Афин, не потому что тирания, упроченная Писистратом, успела пустить столь глубокие корни в сознании аттического населения, что казалось, будто спокон веку городом и страной мудрой Паллады владели тираны, эти потомки древних царей, не оттого Гиппарх являлся центральной фигурой среди своих друзей. Он был ею потому, что сами боги явно наделили его всеми качествами, чтобы стать первым среди равных ему по уму и духу, Его природная приветливость, идущая от мягкого сердца и глубоко чуткой души, его образование, отзывчивость на всё прекрасное и высокое, ненасытная любознательность, порой связанная с чисто детской наивностью, наконец, его явное пренебрежение всем тем, что имело отношение к власти, власти теперь, казалось, незыблемо упроченной за семьёй великого Писистрата, всё это привлекало к Гиппарху сердца тех, кто вступал с ним в общение. Весёлый, беззаботный нрав, полное отсутствие чувства зависти к кому бы то ни было и благородная простота в обращении решительно со всеми делали этого человека общим кумиром, особенно же того интимного кружка, в котором мы застаём его в данную минуту.

Сейчас Гиппарх стоял, прислонясь спиной к стволу высокого платана. К его плечу приник наиболее близкий ему человек, афинянин Ономакрит, а перед ними на скамьях сидели прочие собеседники. Все с большим вниманием прислушивались к мягкой, плавной речи арголидца Ласа, который доказывал необходимость новшества, им придуманного, а именно преимущество многоголосного пения перед обычным, одноголосным.

— Подумайте только, друзья, — говорил он, и большие глаза его сверкали молниями, — какое дивное впечатление должны произвести эти стройно сливающиеся воедино родственные друг другу звуки! Когда мальчики будут петь свою мелодию, мужчины в то же Время свою, а девушки и женщины третью, и всё это сольётся в одно могучее целое, слушателям не трудно будет представить себе, что они на высокой горе, откуда открывается дивный вид на обширное пространство раскинувшихся у подножия её полей и лугов с тихо шумящими дубравами, журчаньем ручьёв, быстро катящих свои светлые воды по смеющимся равнинам, и грохотом и гулом дальнего морского прибоя о прибрежные скалы. Такое пение вызовет в душе всякого мало-мальски чуткого человека чувство полной гармонии, и он всем сердцем воспримет единство и стройность того прекрасного мира, частицу которого он сам составляет.

Лас умолк, и среди друзей его воцарилось минутное молчание. Его прервал Ономакрит:

— Красиво говоришь ты, о Лас, но мне непонятна роль музыкальных инструментов при таком пении. Ведь не изгонишь же ты их?

— Напротив, мой друг, об этом я думаю менее всего. Я как раз все последние дни занят мыслью об усовершенствовании нашей семиструнной кифары. Звук её бледен и слаб, и голос её теряется в том море голосов человеческих, о котором я мечтаю. Мне кажется, ничто не мешает придать ей вдвое, втрое больше струн, изменить её вид, всё её устройство, наконец присоединить к ней другие струнные инструменты, хотя бы лидийские...

— Прибавить к ним флейту, — тихо вставил и своё замечание Гиппарх.

— Конечно, и это мысль, которой не следует пренебречь, — продолжал Лас, — и тогда мы получим такое могучее впечатление, какого не вызывал сам божественный Орфей с его чудесной лирой.

— Вы, однако, забываете, друзья, что, если осуществятся начинания нашего Ласа, моим рапсодам наступит конец. Что будут делать те певцы нашего славного Гомера, которые ныне так благотворно действуют на всех, распевая могучие песни слепого старца? Убаюкивая ими, они заставляют слушателей погружаться в лёгкую дремоту: тут дух отрешается от тела, и человек мыслью переносится в отдалённые века Троянской войны, когда боги были, что люди, когда люди общались с бессмертными, как с равными.

— Да, как с равными! — едко сказал Лас. — В том-то и дело, что как с равными. Мои песни, мои сочитания звуков человеческих голосов с пением разных инструментов должны сделать человека равным, воистину равным богам, притом таким богам, которых не только общаются с ним, но живут с ним одной общей, нераздельной жизнью. Человек тогда сам станет богом, а не только будет общаться с небожителями, оставаясь по-прежнему жалким смертным Мой бог, светлоокий, радующийся и печалующийся вместе с природой и человеком Дионис, многостраждущий Дионис, которому одному перед всеми другими посвящаю я свои дифирамбы, сольётся тогда с человеком и человек сам станет Дионисом-дифирамбом.