Эмигранты. Поэзия русского зарубежья

Я отстранил ее… Тогда другую он выложил: старинную, в сухих и мелких розах — лиру дорогую, но слишком нежную для рук моих. Затем мы с ним смотрели самоцветы, янтарные, сапфирные слова, слова-туманы и слова-рассветы, слова бессилия и торжества. И куклою, и завитками урны колдун учтиво соблазнял меня; с любовью гладил волосок лазурный из гривы баснословного коня. Быть может, впрямь он был необычаен, но я вздохнул, откинул огоньки камней, клинков — и вышел; а хозяин глядел мне вслед, подняв на лоб очки. Я не нашел. С усмешкою суровой сложи, колдун, сокровища свои. Что нужно мне? Одно простое слово для горя человеческой любви. 1923

«Ты все глядишь из тучи темно-сизой…»

Ты все глядишь из тучи темно-сизой, и лилия — в светящейся руке; а я сквозь сон молю о лепестке и все ищу в изгибах смутной ризы изгиб живой колена иль плеча. Мне твоего не выразить подобья ни в музыке, ни в камне… Исподлобья глядят в мой сон два горестных луча. 1923

«При луне, когда косую крышу…»

При луне, когда косую крышу лижет металлический пожар, из окна случайного я слышу сладкий и пронзительный удар музыки; и чувствую, как холод счастия мне душу обдает; кем-то ослепительно расколот лунный мрак; и медленно в полет собираюсь, вынимая руки из карманов, трепещу, лечу, но в окне мгновенно гаснут звуки, и меня спокойно по плечу хлопает прохожий: «Вы забыли, — говорит, — летать запрещено». И застыв, в венце из лунной пыли, я гляжу на смолкшее окно. 1924

Молитва

Пыланье свеч то выявит морщины, то по белку блестящему скользнет. В звездах шумят древесные вершины, и, замирает крестный ход. Со мною ждет ночь темно-голубая, и вот, из мрака, церковь огибая, пасхальный вопль опять растет. Пылай, свеча, и трепетные пальцы жемчужинами воска ороси. О милых мертвых думают скитальцы, о дальней молятся Руси. А я молюсь о нашем дивьем диве, о русской речи, плавной, как по ниве движенье ветра… Воскреси! О, воскреси душистую, родную, косноязычный сон ер гнетет. Искажена, искромсана, но чую ее невидимый полет. И ждет со мной ночь темно-голубая, и вот, из мрака, церковь огибая, пасхальный вопль опять растет. Тебе, живой, тебе, моей прекрасной, вся жизнь моя, огонь несметных свеч. Ты станешь вновь, как воды, полногласной, и чистой, как на солнце меч, и величавой, как волненье нивы. Так молится ремесленник ревнивый и рыцарь твой, родная речь. 1924

Прохожий с ёлкой

На белой площади поэт запечатлел твой силуэт. Домой, в непраздничный мороз, ты елку черную понес. Пальто российское до пят. Калоши по снегу скрипят. С зубчатой елкой на спине ты шел по ровной белизне, сам черный, сгорбленный, худой, уткнувшись в ворот бородой, в снегах не наших площадей, с немецкой елочкой своей. И в поэтический овал твой силуэт я врисовал. 1925

Сон

Однажды ночью подоконник дождем был шумно орошен. Господь открыл свой тайный сонник и выбрал мне сладчайший сон. Звуча знакомою тревогой, рыданье ночи дом трясло. Мой сон был синею дорогой через тенистое село. Под мягкой грудою колеса скрипели глубоко внизу: я навзничь ехал с сенокоса на синем от теней возу. И снова, тяжело, упрямо, при каждом повороте сна скрипела и кренилась рама дождем дышавшего окна. И я, в своей дремоте синей, не знал, что истина, что сон: та ночь на роковой чужбине, той рамы беспокойный стон, или ромашка в теплом сене у самых губ моих, вот тут, и эти лиственные тени, что сверху кольцами текут… 1925

Воскресение мёртвых

Нам, потонувшим мореходам, похороненным в глубине под вечно движущимся сводом, являлся старый порт во сне: кайма сбегающая пены, на камне две морских звезды, из моря выросшие стены в дрожащих отблесках воды. Но выплыли и наши души, когда небесная труба пропела тонко, и на суше распались с грохотом гроба. И к нам туманная подходит ладья апостольская, в лад с волною дышит и наводит огни двенадцати лампад. Все, чем пленяла жизнь земная, всю прелесть, теплоту, красу в себе божественно вмещая, горит фонарик на носу. Луч окунается в морские им разделенные струи, и наших душ ловцы благие берут нас в тишину ладьи. Плыви, ладья, в туман суровый, в залив играющий влетай, где ждет нас городок портовый, как мы, перенесенный в рай. 1925

Годовщина

В те дни, дай Бог, от краю и до краю гражданская повеет благодать: все сбудется, о чем за чашкой чаю мы на чужбине любим погадать. И вот последний человек на свете, кто будет помнить наши времена, в те дни на оглушительном банкете, шалея от волненья и вина, дрожащий, слабый, в дряхлом умиленье поднимется… Но нет, он слишком стар: черта изгнанья тает в отдаленье, и ничего не помнит юбиляр.