Эмигранты. Поэзия русского зарубежья

О, помню, помню!.. Рявкнул паровоз. Запахло мятой, копотью и дымом. Тем запахом, волнующим до слез, Единственным, родным, неповторимым. Той свежестью набухшего зерна И пыльною уездною сиренью, Которой пахнет русская весна, Приученная к позднему цветенью.

Воспоминание

Утро. Станция. Знакомый С детских лет телеграфист. От сирени дух истомный. Воздух нежен. Воздух чист. В небе легкой акварели Полутон и полудым. Хорошо любить в апреле, Хорошо быть молодым. Возвращаться на побывку, Гнать ленивца ямщика. Ради Бога, ткни ты сивку В запотевшие бока! Пахнут запахом медвяным Бесконечные поля. Дымом синим, паром пьяным Испаряется земля. Сердце бешеное бьется. В горле сладостный комок. А над полем вьется, вьется Еле видимый дымок! Вот откос знакомой крыши. Дорогой и милый дом. Сердце, тише! Тише! Тише! — Стой… Направо… За углом. Там в саду скрипят качели, Выше! В небо! И летим… Хорошо любить в апреле, Хорошо быть молодым. Как вас звали?! Катей? Олей? Натой? Татой? Или — нет? Помню только небо, солнце, Золотой весенний свет, Скрип качелей, дух сирени, Дым, плывущий над землей, И как двадцать вознесений, Двадцать весен за спиной!

Как рассказать?

1

Как объяснишь им чувство это И как расскажешь на словах — Тревогу зимнего рассвета На петербургских островах, Когда, замучившись, несется Шальная тройка поутру. Когда, отстегнутая, бьется Медвежья полость на ветру? Как рассказать им день московский, И снежный прах, и блеск слюды, И парк Петровско-Разумовский, И Патриаршие пруды, И на облупленных карнизах, На тусклом золоте церквей Зобастых, серых, белых, сизых, Семью арбатских голубей? Сидят в метро. Молчат сурово. Эксцельсиор читают свой… И нет им дела никакого До хрестоматии чужой.

2

Как рассказать им чувство это, Как объяснить в простых словах Тревогу зимнего рассвета На петербургских островах, Когда, замучившись, несется Шальная тройка поутру, Когда, отстегнутая, бьется Медвежья полость на ветру, И пахнет влагой, хвоей, зверем… И за верстой верста бежит, А мы, глупцы, орем и верим, Что мир лишь нам принадлежит.

Бабье лето

Нет даже слова такого В толстых чужих словарях. Август. Ущерб. Увяданье. Милый, единственный прах. Русское лето в России. Запахи пыльной травы. Небо какой-то старинной, Темной, густой синевы. Утро. Пастушья жалейка. Поздний и горький волчец. Эх, если б узкоколейка Шла из Парижа в Елец…

Потонувший колокол

Ночью был ветер. Стучало и звякало. Стоном стонало в верхушках осин. Где-то в трубе причитало и плакало, Прямо как в повести «Домби и сын». Вдруг захотелось поленьев березовых, Кафельной печки… Чтоб снег пеленой Сыпал за окнами дома Морозовых. Помните… там, на Тверской… На Ямской…

Георгий Владимирович Иванов 1894–1958

«Я не хочу быть куклой восковой…»

Я не хочу быть куклой восковой, Добычей плесени, червей и тленья, Я не хочу могильною травой Из мрака пробиваться сквозь каменья. Над белым кладбищем сирень цветет, Над белым кладбищем заря застыла, И я не вздрогну, если скажут: «Вот Георгия Иванова могила…» И если ты — о нет, я не хочу — Придешь сюда, ты принесешь мне розы, Ты будешь плакать — я не отличу От ветра и дождя слова и слезы.

«Зеленою кровью дубов и могильной травы…»

Зеленою кровью дубов и могильной травы Когда-нибудь станет любовников томная кровь, И ветер, что им шелестел при разлуке: «Увы», Увы, прошумит над другими влюбленными вновь. Прекрасное тело смешается с горстью песка, И слезы в родной океан возвратятся назад… — Моя дорогая, над нами бегут облака. Звезда зеленеет, и черные ветки шумят! Зачем же тогда веселее земное вино И женские губы целуют хмельней и нежней При мысли, что вскоре рассеяться нам суждено Летучею пылью, дождем, колыханьем ветвей…

«Охотник веселый прицелился…»

Охотник веселый прицелился, И падает птица к ногам, И дым исчезающий стелется По выцветшим низким лугам. Заря розовеет болотная, И в синем дыму, не спеша, Уносится в небо бесплотная, Бездомная птичья душа. А что в человеческой участи Прекраснее участи птиц, Помимо холодной певучести Немногих заветных страниц?

«Это качается сосна…»

Это качается сосна И убаюкивает слух. Это последняя весна Рассеивает первый пух. Я жил, и стало грустно мне Вдруг, неизвестно отчего. Мне стало страшно в тишине Биенья сердца моего.

«С пышно развевающимся флагом…»

С пышно развевающимся флагом, Точно броненосец по волнам, Точно робот, отвлеченным шагом Музыка пошла навстречу нам. Неохотно, не спеша, не сразу, Прозревая, но еще слепа, — Повинуется ее приказу Чинно разодетая толпа. Все спокойно. Декольте и фраки, Сдержанно, как на большом балу, Слушают в прозрачном полумраке Смерти ли бессмертную хвалу. Только в ложе молодая дама Вздрогнула — и что-то поняла. Поздно… Мертвые не имут срама И не знают ни добра, ни зла! Поздно… Слейся с мировою болью. Страшно жить, страшнее умереть… Холодно. И шубкою собольей Зябнувшего сердца не согреть.

«Паспорт мой сгорел когда-то…»

Паспорт мой сгорел когда-то В буреломе русских бед. Он теперь дымок заката, Шорох леса, лунный свет.