Эмили из Молодого Месяца. Искания

Сегодня я написала хорошийрассказ. Думаю, даже мистер Карпентер остался бы им доволен. Я была счастлива, когда трудилась над ним. Но когда я закончила его и вернулась к реальности…

Нет, я не собираюсь стонать. Так или иначе, жизнь вновь становится сносной. Всю осень было иначе. Я знаю, тетя Лора думала, что у меня начинается чахотка. Ну уж нет! Такого от меня не ждите! Это было бы слишком по-викториански. Я все преодолела и победила, и теперь я снова здравомыслящая свободная женщина. Хотя временами все еще ощущаю привкус моей прежней глупости, и он очень горек.

О, дела у меня действительно идут очень хорошо. Я начинаю зарабатывать вполне достаточно на жизнь, а тетя Элизабет читает мои рассказы вслух по вечерам тете Лоре и кузену Джимми. Я всегда могу прожить сегоднясовсем неплохо. Но завтрадля меня невыносимо».

III

«15 января, 19

Сегодня я выходила прогуляться под луной на снегоступах. В воздухе стоял приятный кусачий морозец, и вечер с его холодной звездной поэзией света был необыкновенно изысканным. Некоторые вечера как мед, некоторые как вино, а некоторые как полынь. Сегодняшний вечер как вино… белое вино… какой-то чистый, искристый, сказочный напиток, который немного ударяет в голову. Я вся пульсирую надеждой, и ожиданием, и ощущением победы над некими силами, которые одолели меня накануне в третьем часу ночи.

Я только что отодвинула штору и выглянула в сад. Он лежит под луной холодный и неподвижный, весь в эбеновых тенях и серебряных сугробах. А над ним, на фоне неба, ажурные узоры, в которые сплетаются голые ветви печальных, кажущихся мертвыми деревьев. Но только кажущихся. Кровь жизни сохраняется в их сердцах и еще побежит снова, и они оденутся в подвенечный наряд из молоденьких зеленых листиков и розовых цветов. А там, где лежит самый большой сугроб, из земли поднимут свои трубы утра золотые человечки— так называет желтые нарциссы кузен Джимми.

Вдали за нашим садом поля, белые и одинокие в лунном свете. Одинокие? Я не собиралась писать это слово. Оно сорвалось с пера. Яне одинока, у меня есть моя работа, и мои книги, и надежда на весну… и я знаю, что это спокойное, тихое существование гораздо лучше и счастливее той лихорадочной жизни, которую я вела прошлым летом.

Я верила в это до того, как написала последнюю фразу. А теперь не верю. Это неправда. Это застой!!!

О, я… я одинока… одиночеством неразделенной мысли. Какой смысл отрицать это? Когда я вошла в дом после прогулки, я была победительницей, но теперь мое знамя снова повержено во прах».

IV

«20 февраля, 19

Что-то сильно досадило февралю. Такой брюзгливый месяц. Погода в последние несколько недель жила, несомненно, в полном соответствии с традициями Марри.

Снова бушует отвратительная метель, и ветер гоняет по холмам несчастных призраков. Я знаю, что вдали за деревьями лежит пруд — печальная черная дыра в белой пустыне снега. Но оттого, что за окнами громадная темная зимняя ночь, моя уютная маленькая комнатка с потрескивающим в камине огнем кажется еще уютнее, и я чувствую себя гораздо более довольной миром, чем это было в ту прекрасную январскую ночь. Нынешняя ночь не так… не так оскорбительна.

Сегодня в журнале „Глассфорд“ появился рассказ с иллюстрациями Тедди. Мое собственное лицо смотрело на меня со страницы, где была изображена героиня. Прежде это всегда вызывало у меня очень странное чувство. А сегодня я еще и рассердилась. Он не имеет права рисовать мое лицо, раз сама я для него ничего не значу.

Но, несмотря на это, я вырезала его фотографию, размещенную в колонке „Кто есть кто“, и вставила в рамку, и поставила на мой письменный стол. У меня нет ни одного портрета Тедди. А вечером я вынула ее из рамки, положила на угли в камине и следила, как она сморщивается. Перед тем как догореть, она странно дрогнула, и Тедди, казалось, подмигнул мне, озорно, издевательски, словно говорил: „Думаешь, ты забыла, но, если бы ты забыла, ты не сожгла бы меня. Ты моя, ты всегда будешь моей, а мне ты не нужна“.

Если бы вдруг передо мной появилась добрая фея и предложила исполнить одно мое желание, я пожелала бы, чтобы Тедди Кент пришел и свистел, снова и снова, в роще Надменного Джона. А я не вышла бы… не сделала бы ни единого шага.

Это невыносимо.Я должнавычеркнуть его из моей жизни».

Глава 17

I

Лето того года стало по-настоящему ужасным временем для всего клана Марри. В мае Эмили исполнилось двадцать два. Ни Тедди, ни Илзи не приехали домой в то лето. Илзи была на гастролях на Западе, а Тедди отправился в один из отдаленных северных районов на индейских территориях, чтобы сделать серию иллюстраций для какого-то журнала. Но у Эмили было так много поклонников, что сплетники в Блэр-Уотер были в таком же затруднительном положении, как стоножка, которая не знает в каком порядке перебирать ногами. Столько кавалеров, и ни один из них не заслуживает того, чтобы близкие отношения с ним можно было одобрить.

Был красивый, франтоватый Джек Баннистер, донжуан из Дерри-Понд — «колоритный негодяй», как называл его доктор Бернли. Конечно, Джек был совершенно беспринципным типом. Но кому известно, какое впечатление его сладкие речи и красивая внешность могут произвести на «темпераментную» Эмили? Эта мысль тревожила Марри три недели, а затем оказалось, что у Эмили все же есть толика здравого смысла. Джек Баннистер исчез со сцены.

— Эмили не следовало даже разговариватьс ним, — с негодованием сказал дядя Оливер. — Говорят, он ведет дневник и записывает все свои любовные истории и все, что ему говорят девушки.

— Не волнуйтесь. Того, что яему сказала, он не запишет, — улыбнулась Эмили, когда взволнованная тетя Лора передала ей эти слова.

Новые тревоги доставил всем Марри Харольд Конвей из Шрузбури. Копна вьющихся темно-каштановых волос, сверкающие карие глаза, уже за тридцать, вид опустившегося поэта. Он зарабатывал на жизнь, «пиликая на скрипке».

Эмили пошла на концерт и там играла с ним дуэтом, после чего ее тетки в Молодом Месяце пережили несколько бессонных ночей. Но когда, выражаясь языком Блэр-Уотер, его «вытеснил» Род Данбар, стало еще хуже. Данбары считались «пустым местом» в том, касалось религии. Мать Рода была, конечно, пресвитерианкой, но отец методистом, брат баптистом, а одна из сестер принадлежала к секте «Христианская Наука». Другая сестра была теософисткой, что было хуже, чем все остальное вместе взятое, поскольку Марри понятия не имели, что это такое. Ну, и к какому вероисповеданию при всей этой мешанине, скажите на милость, принадлежал Род? Явно он был не пара правоверной пресвитерианке, племяннице хозяек Молодого Месяца.

— Его двоюродный дедушка был религиозным маньяком, — мрачно заметил дядя Уоллес. — Его шестнадцать лет держали на цепи в спальне. Чтос этой девушкой? Она круглая идиотка или в нее вселился демон?

Однако Данбары были по меньшей мере уважаемой семьей, но что можно было сказать о Ларри Диксе, одном из «печально знаменитых Диксов из Прист-Понд», чей отец когда-то пас коров на кладбище и чей дядя не без оснований подозревался в том, что, желая навредить соседу, бросил дохлую кошку в его колодец? Конечно, сам Ларри преуспевал в качестве местного дантиста и был таким убийственно серьезным, внушительным молодым человеком, что его не в чем было упрекнуть… если бы только можно было смириться с тем обстоятельством, что он Дикс. Тем не менее тетя Элизабет испытала большое облегчение, когда Эмили дала ему отставку.

— Какая самонадеянность! — воскликнула тетя Лора, имея в виду, что какой-то там Дикс домогался девушки из клана Марри.

— Я дала ему отставку не из-за его самонадеянности, — сказала Эмили. — А из-за его манеры ухаживать. Он сделал отвратительно некрасивым то, что должно быть прекрасным.

— Вероятно, ты не приняла его предложение, потому что он сделал его недостаточно романтично, — с презрением в голосе сказала тетя Элизабет.

— Нет. Думаю, истинной причиной было впечатление, что он из тех мужчин, которые дарят жене на Рождество пылесос, — внушительно сообщила Эмили.