Эммаус

Они разыскивали меня, чтобы выяснить, в чем дело. Они бы все равно не стали меня слушать — им хотелось лишь подтвердить свою мысль о том, что за всей этой историей скрывается нечто тайное, запретное. Секреты. Они были недалеки от истины, но им пришлось обойтись без моей помощи — я несколько дней ни с кем не виделся. Я проявил неведомую мне дотоле жесткость и даже презрение к окружающим — так я отреагировал на случившееся. Моих родителей это обеспокоило, прочих взрослых и священников смутило. На похороны я не пошел: в сердце моем не было воскресения.

Приходил Бобби. Святоша написал мне письмо. Но я не стал открывать письмо. И не пожелал видеть Бобби.

Я пытался стереть из памяти тот образ: Лука с волосами, прилипшими ко лбу, в постели Андре, — однако он не покидал меня и, видимо, не покинет; таким я и запомню его навсегда. Тогда мы жили одной и той же любовью, лишь ею одной, долгие годы. Его красота, его слезы, моя сила, его шаги, мои молитвы — мы жили одной и той же любовью. Его музыка, мои книги, мои опоздания, его дневное одиночество — мы жили одной и той же любовью. Ветер в лицо, холод рук, его забывчивость, моя уверенность, тело Андре — мы жили одной и той же любовью. Поэтому мы вместе умерли — и до тех пор, пока не умру я, вместе будем жить.

Больше всего взрослых беспокоило то, что мы держались порознь и не искали встреч — я, Бобби и Святоша. Им бы хотелось, чтоб мы сплотились, чтобы смягчить удар, но мы были разобщены. В этом угадывалась давняя рана, или же более глубокая, чем они могли себе представить. Но, словно птицы от выстрела, мы разлетелись, каждый в свою сторону, в ожидании того момента, когда снова станем стаей — или всего только темными пятнами на проводе. Мы лишь пару раз пересекались. Мы знали, тут нужно время — и молчание.

Но однажды пришла та девушка, что прежде была моей подружкой, и я поехал с ней. Мы уже давно не виделись, это было странно. Она сидела за рулем машины, маленькой и старенькой, которую ее родители подарили ей на восемнадцатилетие. Она гордилась этим обстоятельством и хотела передо мной похвастаться. Она оделась нарядно, но не так, как одевается девушка, намеревающаяся возобновить отношения, или что-то в этом роде. Волосы собраны, туфли на низком каблуке, обычные. Я поехал — было мило наблюдать, как она управляет машиной: движения все еще слишком правильные, словно под диктовку, но при этом в образе знакомой мне девушки как будто проглядывала взрослая женщина. Может, дело было в этом. Но еще и в том, что она никакого отношения не имела к произошедшему, так что рассказывать ей обо всем было словно рисовать на чистом листе. И я рассказал. Она стала первым в мире человеком, которому я поведал всю историю — мою, Луки и Андре. Она вела машину, а я говорил. Не всегда я с легкостью находил нужные слова — и тогда она терпеливо ждала, пока я наконец выскажу свою мысль. Она смотрела в лобовое стекло, иногда в зеркало заднего вида, но только не на меня, — двумя руками держась за руль, прислонившись к спинке сиденья напряженной спиной. Пока мы ехали, зажглись городские фонари.

Она взглянула на меня лишь в самом конце, остановившись перед моим домом: она припарковалась передом, на некотором расстоянии от тротуара — мой отец такого не выносит.

— Ты с ума сошел, — проговорила она.

Но имела при этом в виду не то, что я сделал, а то, что должен был сделать.

— Ступай к Андре сейчас, не медля, перестань бояться. Как ты можешь жить, не зная правды?

В действительности мы отлично умеем жить, не зная правды, — мы всегда так и живем, — но, надо признать, в тот момент она была права, я так и сказал ей. Поэтому мне пришлось поведать ей кое-что сокровенное, и это было нелегко. Я признался ей, что на самом деле уже пытался сходить к Андре: суть в том, что в какой-то момент я тоже решил, что должен туда пойти, и попытался. Через несколько дней после смерти Луки, скорее от горечи, чем в поисках истины, — ради мести. Я вышел из дома однажды вечером, когда уже не мог больше терпеть, движимый незнакомой мне прежде злобой, и отправился в бар, где в тот час наверняка должен был найти ее в окружении приятелей. Мне следовало лучше подготовиться, но тогда мне казалось, что я умру, если не увижу ее и не поговорю с ней, а потому я решил, что отправлюсь к ней прямо туда, где она сейчас, и все тут. Я наброшусь на нее — так мне это представлялось. Но только там, на бульваре, на противоположной стороне которого располагался бар, все сидели на улице, со стаканами в руках, и я издали увидел ее друзей, элегантных в своем несколько вымученном веселье, а среди них, но чуть в стороне, и все-таки явно в одной компании с ними, я увидел Святошу. Он сидел прислонившись к стене и тоже со стаканом в руке. Молчаливый, одинокий, но они, проходя мимо него, перебрасывались с ним парой слов и улыбались, а он улыбался в ответ. Словно они были из одной стаи. И тут перед ним остановилась девушка и заговорила с ним; она стала гладить его по волосам, как бы зачесывая их назад, и он не сопротивлялся.

Я даже не посмотрел, там ли Андре. Просто повернулся и быстро пошел прочь: я лишь жутко боялся, что меня заметят, остальное меня не волновало. Вернувшись домой, я почувствовал свое поражение.

— Не знаю почему, — сказал я своей бывшей подруге, — но после того, как я увидел там Святошу, остальное мне стало не важно.

Она кивнула, потом промолвила:

— Я пойду туда, — и завела машину.

Это в смысле, что она пойдет к Андре; обсуждать свое решение она не желала. Я вышел из машины, толком не найдя что сказать, и проводил ее взглядом: она включила нужный поворотник и все остальное сделала точно по правилам.

Поскольку я никак не помешал ей осуществить свой план, на следующий день она вернулась, сообщив, что поговорила с Андре.

— Она сказала, что уже была беременна, когда занималась с вами любовью.

Моя бывшая подружка сообщила мне это вполголоса: мы снова сидели рядом в ее маленькой машине. Но на сей раз это происходило в тени деревьев, позади моего дома.

Я подумал, что Лука умер напрасно.

Еще я подумал о ребенке, о животе Андре, о своем члене у нее внутри и обо всем таком. О том, на какую таинственную близость способны мы, мужчины и женщины. Затем вспомнил о том, что теперь все кончено: отныне я — не отец ее ребенка.

И тут со мной случилось то, чего не бывает никогда: ведь я никогда не плачу, не знаю почему.

Она не трогала меня, не шевельнулась, не произнесла ни единого слова, только потихоньку нажимала на рычажок включения дальнего света.

Наконец я спросил ее, сказала ли Андре что-нибудь про Луку: по крайней мере, пришло ли ей в голову, что она причастна к его полету вниз.

— Она засмеялась, — ответила моя бывшая девушка.

— Засмеялась?

— «Если б его проблема состояла в этом, он бы пришел и признался мне» — так она сказала.

Я подумал, что Андре ничего не знала о Луке, что она ничего про нас не знала.

И тут моя подружка заметила:

— Вообще-то Андре права: непохоже, чтоб Лука покончил с собой по этой причине, только ты так можешь думать.

— Почему?

— Потому что ты слеп.

— Тогда что?

Она покачала головой, не желая это обсуждать.

Я потянулся к ней и попытался поцеловать. Она положила руку мне на грудь, держа меня на расстоянии.

— Только один поцелуй, — сказал я.

— Да ну тебя, — сказала она.

Тогда я решил начать все с начала. Стал прокручивать в голове события в поисках последнего прочного элемента — до того, как все запуталось: моя мысль состояла в том, чтоб использовать его в качестве отправной точки. В голове у меня стоял образ крестьянина, возвращающегося в поле после грозы. Нужно только найти то место, где он бросил работу, когда посыпались первые градины.

Я рассуждал так, потому что в смутные времена мы обычно прибегаем к помощи этого воображаемого крестьянина — и это несмотря на то, что в наших семьях, насколько все помнят, никто никогда не возделывал землю. Наши предки были ремесленниками и торговцами, священниками и чиновниками, и все же земледелие осталось в нашей наследственной памяти, и таким образом, мы стали считать себя причастными к нему. Мы верим в основополагающий ритуал сева и в цикличность всего сущего, наглядно выраженную в смене времен года. У пахаря мы научились тонко чувствовать любое насилие, у крестьянина — терпению. Мы слепо верим в равновесие между трудом и урожаем. Это что-то вроде символического словаря — мы таинственным образом усвоили его.

Итак, я решил начать с начала, потому что таков наш единственный инстинкт перед лицом превратностей судьбы — глупое упорство крестьянина.

Я должен был снова приступить к возделыванию земли с какого-нибудь края, и выбор мой пал на «теней» из больницы. Это было последнее цельное явление из моего прошлого — как мы четверо наведывались к «теням». Как мы входили в ту больницу и выходили из нее. Я уже давно туда не заглядывал. Но можно было не сомневаться: там все по-прежнему и не важно, что с тобой приключилось за это время. Может, лица и тела поменялись, но страдание и забвение остались. Сестры не задают вопросов и всякий раз принимают тебя так, словно ты — подарок для них. Они проходят рядом, все в делах, повторяя дорогое сердцу приветствие: «Слава Господу Иисусу Христу, во веки веков слава».