Энциклопедический словарь крылатых слов и выражений

Жестокие, сударь, нравы в нашем городе

Из пьесы «Гроза» Александра Николаевича Островского (1823—1886), слова Кулигина (действ. 1, явл. 3).

Употребляется как комментарий к суровым, грубым нравам в каком-либо месте (шутл.-ирон.).

Желтая опасность

Автор этого выражения французский публицист Поль Леруа Болье (1843—?). Так он выразил свои опасения по поводу «пробуждения Востока» — усиления Китая и Японии.

Впоследствии это выражение часто повторял германский император Вильгельм II, благодаря которому оно и вошло в общественно-политическую лексику европейских стран.

Иносказательно: потенциальная угроза, которая исходит от населенных людьми «желтой расы» стран Дальнего Востока (Китай, Япония и др.).

Желтая пресса

С английского: Yellow press.

Выражение родилось в США. В 1895 г. в нью-йоркской газете «The World» появилась серия забавных рисунков, среди персонажей которых был и некий мальчик, который комментировал происходящее. Этот ребенок имел отличительный признак — он был одет в рубашку желтого цвета. Посему его и прозвали «желтым малышом». Вскоре вся серия рисунков получила неофициальное название «Желтый мальчик».

Она стала столь популярной, что и другая газета — «New-York Journal» начала публикацию аналогичной серии. Между этими двумя газетами разгорелся спор из-за авторских прав на «желтого малыша». Весной 1896 г. редактор «New-York Press» Эрвин Уордмэн, комментируя в своей передовице всю эту тяжбу, презрительно назвал обе конкурирующие между собой газеты «желтой прессой».

До укоренения этого выражения в европейских языках использовался его аналог — «револьверная пресса» (с немецкого «Revolverpresse»), который родился в Германии 1870-х гг. и обычно применялся по отношению к газетам, которые существовали за счет скандальных разоблачений, шантажа и т. п. Это словосочетание было широко употребительным и в русском языке вплоть до 30-х гг. XX в., пока его окончательно не вытеснило другое, более популярное — «желтая пресса».

Иносказательно о прессе, предназначенной для невзыскательного, массового читателя. Ее обычные темы — жизнь «звезд», скандалы, частная жизнь политиков, дешевые, часто недостоверные сенсации и т. п. (презрит., ирон.).

Жен и детей заложить

Слова, сказанные, по преданию, нижегородским земским старостой, героем войны против польско-литовских интервентов Кузьмой Миничем Мининым-Сухоруком (?—1616).

В 1612 г. К. Минин возглавил ополчение нижегородцев, призвав их ничего не пожалеть ради освобождения страны от захватчиков. В «Истории России» Сергея Соловьева это описывается так: «Захотим помочь Московскому государству, — сказал он, призывая нижегородцев жертвовать деньги на ополчение, — так не жалеть нам имения своего, не жалеть ничего, — дворы продавать, жен и детей закладывать». В дореволюционной России эта фраза приводилась в каждом школьном учебнике истории.

Иносказательно: отдать самое дорогое ради достижения высокой цели (высокопарн.).

Иногда упоминается в ироническом смысле, как малореальное, неправдоподобно самоотверженное выражение готовности помочь кому-либо, чему-либо. Такое осмысление этой хрестоматийной фразы встречается уже в русской литературе начала XX в. Например, вышеприведенный эпизод писатель-сатирик Аркадий Аверченко описывал в иронической «Всеобщей истории, обработанной «Сатириконом» (1912) следующим образом:

«— Заложим жен и детей и выкупим отечество!

— Заложим! — загудела толпа.

Кузьма Минин [...], воодушевившись, снова воскликнул:

— Продадим дворы и спасем отечество!

— Продадим! — снова загудела толпа. — Без жен и детей дворы ни к чему.

Тут же наскоро стали продавать дворы и вырученные деньги отдавали Минину.

Кто покупал дворы — никому из историков неизвестно. А может быть, известно, но из стыдливости они это скрывают.

Полагают, что была основана тайная патриотическая компания по скупке домов и имущества. «Странно, — замечает один иностранный историк, имя которого мы дали слово держать в секрете, — всех принуждали продавать дома; кто не хотел добровольно продавать дом, того принуждали. Как же в такое время могли появляться люди, которые осмеливались покупать дома?»

Жив Курилка!

Выражение из старинной русской народной детской игры «Курилка». Правила таковы: играющие садятся в круг и передают друг другу горящую лучинку, напевая при этом соответствующую песенку-присказку. Тот, в чьих руках лучинка погаснет, считается проигравшим, и он в этом случае должен выполнить какое-либо шуточное задание: спеть песню, сплясать и т. д.

Вариант этой песенки про Курилку, которая бытовала в Пензенской губернии, был опубликован в 1847 г. в петербургской газете «Северная пчела» (№ 215):

Жил-был Курилка, Жил-был Курилка, Да не умер. Как у нашего Курилки Ножки тоненьки, Душа коротенька. Меня, молоденьку, Не заставь плакати. Меня, хорошеньку, Не заставь скакати.

Варианты этой детской песенки были известны в русской городской культуре и раньше. Так, еще в 1806 г. русский композитор чешского происхождения Иван (Иоганн) Прач, преподававший музыку девицам Смольного института, написал на народный текст песню «Жив курилка, жив, жив, да не умер» (СПб., тип. Шнора), которая стала весьма популярной.

Выражение еще в пушкинское время стало употребляться по отношению к людям, которые, по мнению окружающих, прекратили свою деятельность, исчезли куда-то, а они — вот они, живы, здоровы, заняты прежним делом и т. д. А. С. Пушкин (эпиграмма на критика, журналиста и переводчика Михаила Каченовского, 1825):

Как! жив еще Курилка журналист?Живехонек! все так же сух и скучен, И груб, и глуп, и завистью размучен, Все тискает в свой непотребный лист И старый вздор, и вздорную новинку.Фу! надоел Курилка журналист! Как загасить вонючую лучинку? Как уморить курилку моего?Дай мне совет. — Да... плюнуть на него.

В современной речи выражение употребляется как иронически, так и в положительном смысле — для выражения радости от встречи с кем-либо, при получении информации о ком-либо и т. д.

Живая дробь

Из очерка «Четверть лошади» (цикл «Живые цифры», 1888) писателя-народника Глеба Ивановича Успенского (1843—1902). В очерке описывается положение одной из безлошадных крестьянских семей, на долю которой приходится по статистике «четверть лошади».

Рассказывая о своей встречи с безлошадными людьми, Успенский пишет: «Что-то сказало мне, что передо мной не что иное, как живая статистическая дробь, а через мгновение я уже с полной ясностью знал, что я вижу именно дробь в живом человеческом образе, вижу, что такое эти нулики с запятыми, с большими и маленькими... Дробь была баба лет тридцати, и рядом с ней стояла на земле маленькая, полуторогодовалая девочка».

Иносказательно о данных статистики в их конкретном, живом воплощении.