Энциклопедия русской пустоты

Рабби Шем-тов, Иоаким и малыш Итцик сидели на кухне, пили самогон и толковали Тору. На голове у каждого была надета аккуратная кипа из фольги.

– Таки проблема теорий заговора, – заговорил Шем-тов, причмокивая слова, – в том, что одну непроверяемую информацию – заменяют другой непроверяемой информацией. И лишь Всевышний…

– Вы погодите со Всевышним! Вдумайтесь – разве евреи не получили своих дивидендов от холокоста? – вкрадчиво вопросил Иоаким. – Окончание эпохи рассеяния, возвращение Земли обетованной! И хотя мечеть Аль-Акса…

Тут с грозным рокотом влетел комар размером с кулак и приземлился Итцику на висок. Тот резко ударил по нему и отёр кровь о джинсы, вопия:

– Ну почему, почему Вавилонский плен окончен, а мы сидим в болотах Биробиджана и кормим этих жестоковыйных комаров??

Все промолчали, приуныли, накатили – и уставились в чалое окно: мордастая панелька, вышка на сопке, речка-вонючка и лес, готовый с радостью пожрать всякого – не особенно заботясь о его богоизбранности.

– Даже не знаю… – проговорил Иоаким. – Привычно как-то. Обрусели.

– Да тут евреев-то нас трое на всю область и осталось! – не унимался Итцик. – Я в баню ходил – там никого обрезанных даже не было!

– Ну неправда, – нахмурился Шем-тов. – Я думаю, нас четверо на Биробиджан.

– А кто ещё?

– Таки моя жена.

Тут загремели ключи, и жена его – Сара, – обильная телесами, в строгих учительских очках, хлопотливая как куропатка, водворилась на кухню с баулами продуктов. Она тут же принялась ругательски ругать мужчин:

– Чего расселись? Нет бы сумки забрать!

– Не мешай. Мы Тору толкуем. – Шем-тов кивнул на Танах, уже два часа открытый на первой странице.

– Опять с учениками самогон пьёшь?

– Это не самогон, а подарок.

– А фольга зачем?

Все трое переглянулись и не очень поняли о чём речь.

– А-а! Это кипа конспиролога. – Иоаким дотронулся до неё с священной медлительностью. – Не пропускает излучения рептилоидов.

– А таки кто нынче в заговоре? – Сара вытащила из сумки молоко.

– Да кто только не в заговоре! – ответили все хором.

– И американцы?

– Американцы, конечно, да.

– И русские?

– И русские, да.

– И евреи?

– Евреи в первую очередь!

Сара так и зависла над сумкой.

– И вы, получается, – тоже? – спросила она, улыбочкой глумясь.

Шем-тов задумался и посмотрел на остальных – как бы оценивая. Иоаким кивнул – Итцик тоже: дескать, делать нечего, вскрываемся.

– Да, мы тоже. Все в заговоре – все.

– А я?

Сара гордо вскинула голову и выпятила грудь: Шем-тов долго и внимательно изучал декольте.

– Ты тоже в заговоре, – проговорил он с горечью. – Но ты об этом не подозреваешь…

– Это мы от вас кипу надели! – кивнул Иоаким.

Расхохотавшись, Сара махнула рукой на этих дуралеев и ушла переодеваться.

Тут – с вертолётным звуком – ворвался комар, а вместе с ним несколько приятелей.

Все так и сидели в жужжащем молчании: только хлопки убитых комаров и было слышно.

– Послушайте, равви, – проговорил Итцик раздумчиво. – Но если все в заговоре, и мы тоже в заговоре, – то почему мы всё-таки торчим в Биробиджане, а не прохлаждаемся на пляжу Тель-Авива?

В раздумье, Шем-тов долго помял губы, потеребил подбородок – и хлопнул вдруг ладонью по затылку, по руке и по колену (комары):

– Таки Господень заговор!

Камчатка чёрная

Герасим Мохнатый проснулся этим блюзовым утром, выправил из-под одеяла свою бородень, умылся в снегу, крякнул – эк, пробрало! – и пошёл кормить своего белого медведя.

Питомца звали Августин – размером с нормального белого медведя, с пиратской повязкой на левом глазу (поцапались с хозяином, молодые были), он питался овсянкой, любил прогулки по склонам Ключевской сопки, а иногда и верхом прокатиться позволял.

По рассыпающимся угольным грядам, цепляясь за какие-то допотопные колючки, спотыкаясь в снегу и тяжело дыша, – они поднимались к изломанному бурчащему жерлу, щурили глаза, и сквозь вспушённые облака созерцали славный Край Света – Камчатку.

Внизу Герасим не бывал уже лет тридцать – да и зачем? когда здесь камни – чёрные как негры, облака – белые как рай, злющий ветер и суровый горный воздух, вдыхать который можно только носом… Так они и гуляли и вдруг видят: мешок какой-то валяется. Августин зарычал, шерсть вздыбил.

– Тише, парень, – Герасим говорит.

А тот подходит, и носом его – мешок подпрыгивает, корячится – появляется голова: видит склон и визжит; видит медведя и визжит.

– Заблудился, турист? – Герасим прихватил Августина за загривок.

– Ниправдася – я ни турагаки! Турагаки вымели гавно.

– Да что ты говоришь? Турки вымели говно?

– Гхавно! Гхавным-гхавно!

Герасим присмотрелся: тараторящая башка была что-то очень смуглая – да ещё и кудрявая, что твой Led Zeppelin.

– Не по мне это, ох не по мне… – проговорил Герасим. И отечески нахмурился. – Пошли. Чаем напою.

– Ни паду! Мидвегита нас жрати! Ням-ням!

– Да ты не боись, он свой парень. Пошли. – Герасим зашагал бухтливо и, не оборачиваясь, спросил. – Тебя как звать-то?

– Пума. Ай-ай!

Снег зарядил и захлестал по щекам. Потихоньку, по камням, мимо сохлых коряг и осыпающихся утёсов, они огибали пояс горы. Продираясь через ломаный русский, Герасим узнал, что Пуму сослали на сопку за неоплаченный проезд в метро: с собой разрешили взять два предмета на выбор. Пума выбрал спальник и нож.

– Не прогадал! Сюда.

Пригибая головы, они нырнули в грот: сначала он был тесен до дурноты, но дальше пещера распрямлялась. В свете зажигалки можно было разглядеть настенные рисунки Герасима (первобытные человечки, медведи, мамонты, дирижабли) – минуя эту галерею, они проследовали в круглую комнату.

Августин устроился у самого входа на пёстром советском ковре и неистово захрапел, а они прошли дальше: каменные табуреты, стопки книг, какие-то щёлочки, из которых огонь бьётся, и ящик с чёрным кругом и палочкой. Пума так засмотрелся, что наступил в кастрюли.