Энциклопедия творчества Владимира Высоцкого: гражданский аспект

***

В 1976 году Высоцкий завершает и свое самое масштабное произведение, посвященное теме пыток, — трилогию «Ошибка вышла», «Никакой ошибки» («Диагноз»), «История болезни».

Ее появлением мы в значительной степени обязаны Михаилу Шемякину: «Эта песня [ «Ошибка вышла». — Я.К.] была создана после того, как я рассказал Володе о репрессиях против петербургской интеллигенции в начале 60-х годов. Мне самому довелось побывать в печально знаменитой клинике Осипова. Там над людьми проводили совершенно ужасающие эксперименты. Я никогда не забуду, как меня и, впрочем, многих других приводили в специальную комнату, привязывали к кровати, подсоединяли к голове и телу электроды [1759] , делали инъекцию, надевали наушники и после того, как перед кроватью устанавливали щит с огромным количеством лампочек, — тушили свет. В темноте с огромной скоростью начинали мигать лампы, и откуда-то из глубины раздавался голос. Несмотря на всю трагичность ситуации, на меня это производило несколько комичное воздействие. Дело в том, что исполнитель, скорее всего в силу своей безграмотности, просто коверкал слова и ставил неправильные ударения. <…> Помню, Володю буквально потряс рассказ об одном взбунтовавшемся военном, который, не выдержав пыток и напихав яблок в рот, задохнулся» [1760] .

1759

Данная ситуация уже была подробно описана Высоцким в «Дельфинах и психах» — задолго до знакомства с Шемякиным. В частности, один из «китообразных» говорил профессору, ранее ставившему над ними опыты: «Напрасно, стараетесь, профессор. Наша медицина шагнула далеко вперед, электроды изъяты, это ваше наследие вспоминается теперь только из-за многочисленных рубцов в голове и на теле. Идите и не оглядывайтесь!» /6; 28/.

1760

Шемякин М. Жизнь адекватна творчеству // Русские в Америке: Книга судеб / Сост. В. Левин. Минск: «ИнтерДайджест»; Смоленск: ТОО «Эхо», 1996. С. 397 — 398.

Еще раньше, находясь в вынужденной эмиграции, Шемякин рассказал, что все его беды начались с «Ленинградской средней художественной школы имени Репина. Нас была группа молодых художников, интересующихся старинным искусством. Грюневальдом. Кранахом. Гентским алтарем. До икон еще не доходило, но нам уже угрожали: не то копируете, не так копируете. А в одну страшную ночь дюжие санитары из бывших уголовников выволокли из постелей несчастных ребят, моих друзей, запихали их в кузов санитарной машины и отвезли в психушку, откуда через шесть месяцев они вышли совершенными инвалидами. Я тоже был арестован. На допросах присутствовал врач-психиатр. Он дал то заключение, которое требовалось. На следующий день я был скручен и брошен в экспериментальную клинику, где врачи ходили в военной форме, а новые препараты проверялись на людях. После этого “лечения” у меня ходуном ходили руки, и полтора года я вообще не мог работать» [1761] ^[1762] .

1761

Езерская Б. Мастера. Книга вторая. Интервью и эссе. Ann Arbor (Michigan): Эрмитаж, 1989. С. 156–157.

1762

Ср. в песне «Ошибка вышла»: «Раздели донага» /5; 390/.

А самый подробный рассказ Шемякина о пребывании в психушке содержится в его книге воспоминаний о Высоцком «.Две судьбы»: «Ехали мы долго, меня везли в психбольницу имени Скворцова-Степанова, прозванную в народе “Скворечником”. Видя, что я не буйный, не кусаюсь и не пытаюсь выпрыгнуть на ходу из машины, санитары сняли с меня кожаные ремни, которыми я был связан.

Через несколько дней обнаружив, что мое психическое расстройство носит необычный характер (сам в полном сознании, а рисует чушь), меня перевезли в специализированную психиатрическую клинику им. В.П. Осипова при Военно-медицинской академии. В этой клинике на разных отделениях в этот же момент находились на “лечении” трое моих знакомых: скульптор Нежданов, скульптор Титов и художник Арефьев. В общем, ни одна психиатрическая лечебница интеллектуалами обделена не была. Отделений было три: буйное, беспокойное и тихое. Полгода я провел на беспокойном отделении, среди шестидесяти восьми пациентов клиники с ярко выраженными характерными особенностями душевных расстройств и психозов.

Чем меня кололи, какими препаратами накачивали, я мог догадываться только по ухудшающемуся день ото дня состоянию моего организма и затуманившемуся сознанию. Помнится одна из процедур, сначала меня изрядно напугавшая.

Раздетого догола меня98 “прикручивали” к операционному столу, над которым висел гигантский вогнутый зеркальный отражатель, весь испещренный тончайшими неоновыми лампами различных геометрических форм. Затем, смазав меня с головы до ног какой-то жидкостью, прикрепляли к волосам и телу электроды. В результате я весь был обмотан проводами, которые, в свою очередь, были подключены к металлическим шкафам — агрегатам с множеством счетчиков. На голову мне надевали наушники, затем я получал несколько внутривенных инъекций, после которых сознание слегка размывалось, и оставляли меня одного в кромешной темноте. В наушниках раздавался негромкий мужской голос, монотонно бубнящий тексты, состоящие из обрывочных фраз: “Абстрактная живопись. Импрессионизм. Враг, враг, кругом враги… враги… кругом…”.

Этот усыпляющий бубнеж время от времени прерывался оглушительными воплями: “Мать! Мать Отчизна!!! Родина! Родина!! Родина!!!”. И вместе с оглушающими воплями, раздающимися в туго прижатых к ушам наушниках, от которых, казалось, может разлететься череп, окружающая меня темнота взрывалась ослепительными разноцветными зигзагами, кругами, квадратами и пересекающимися линиями, вспыхивающими и многократно повторяющимися в овальном зеркале отражателя. И снова темнота, в голове сумбур из разноцветных линий и многоугольников, а в наушниках монотонное чтение обрывочных текстов… И так много, много часов подряд.

<…>

Моей матери удалось меня спасти от трехлетнего “лечения”, взяв через шесть месяцев на поруки как инвалида. Иначе этих мемуаров могло и не быть» [1763] .

Под впечатлением от этих рассказов Высоцкий создал трилогию «История болезни» и, как почти все свои песни, наполнил ее личностным подтекстом: он рассказывает в образной форме о мучениях, которым его подвергает власть.

Как говорит Людмила Абрамова, Высоцкий «боялся только двух вещей: закрытых пространств и людей в белом. Уколы, например, наводили на него панический ужас» [1764] . Закрытое пространство — это вариация тюрьмы, то есть несвободы, в которой часто оказывается лирический герой («Кого-то запирают в тесный бокс») и с которой у Высоцкого ассоциировалась вся советская действительность. Отсюда — распространенный в его поэзии мотив замкнутого круга («Неужели мы заперты в замкнутый круг? / Только чудо спасет, только чудо!», «Толпа идет по замкнутому кругу»). А люди в белом у него также ассоциировались с насилием, поскольку являлись олицетворением власти: «Глядь — человек идет, на ходу читает — хвать его, и в смирительную — не читай на ходу, читай тайно. На ходу нельзя. Такой закон. Нарушил — пожалте тюрьма и надзиратели в белых халатах» («Дельфины и психи» /6; 39/).

1763

Высоцкий В., Шемякин М. Две судьбы. 2-е изд., испр. СПб.: Вита Нова, 2012. С. 248 — 249.

1764

Цит. по: Козаровецкий (Абычев) В. Кольцо // В поисках Высоцкого. Пятигорск: Изд-во ПГЛУ, 2017. № 29 (июль). С. 82.

Перед тем, как обратимся непосредственно к сюжету трилогии, заметим, что центральная ее мысль: «Ведь вся история страны — / История болезни».
– уже высказывалась в концовке «Баллады о манекенах» (1973): «Болезни в нас обострены. / Уже не станем мы никем», — что в свою очередь напоминает песню «Спасите наши души!» (1967): «Нам нечем!.. Нам нечем!.. / Но помните нас!».

А со второй серией медицинской трилогии — песней «Никакой ошибки»: «Да, мой мозг прогнил на треть! / Ну а вы здоровы разве? / И у вас найдешь по язве, / Если очень захотеть» /5; 406/, - перекликается черновой вариант «Лекции о международном положении» (1979): «В Америке ли, в Азии, в Европе ли / Повсюду мрут, да кто теперь здоров¹?» (АР-3-137). Причем люди — не только больные, но и нервные: «Наше населенье на две трети — / Люди нервные» («Я уверен, как ни разу в жизни…», 1969 /2; 180/), «Все ужасно нервные, дамочки в истерике» («В Азии, в Европе ли / Родился озноб…», 1969; С4Т-3-298). Отсюда и образ психов в целом ряде произведений, начиная с песни «Про сумасшедший дом» и заканчивая «Письмом с Канатчиковой дачи». И именно поэтому «вся история страны — история болезни».

Вообще тема всеобщей болезни — как метафора неизлечимости советского общества и всего мироздания («Да и создатель болен был, / Когда наш мир творил»; АР-11-58) — уже разрабатывалась в только что упомянутом стихотворении «В Азии, в Европе ли…»: «Не поймешь, откуда дрожь — страх ли это, грипп ли? / Духовые дуют врозь, струнные — урчат, / Дирижера кашель бьет, тенора охрипли, / Баритоны запили, и басы молчат» [1765] . А поскольку «дирижера кашель бьет», в черновиках «Истории болезни» будет сказано: «У человечества давно / Хронический катар» (АР-11-58). Понятно, что с таким «дирижером» оркестр не может играть нормально, поэтому «в оркестре играют устало, сбиваясь» («Надо уйти», 1971). Впервые же эта тема возникла «Сказке про дикого вепря» (1966), где короля, то есть того же «дирижера», тоже «бил кашель»: «Сам король страдал желудком и астмой, / Только кашлем сильный страх наводил» (сравним в песне Галича «Старики управляют миром…», 1964: «По утрам их терзает кашель»). А далее он разовьется в «Утренней гимнастике» (1968): «Очень вырос в целом мире / Гриппа вирус — три, четыре! — / Ширится, растет заболевание» (здесь — в целом мире; в предыдущем стихотворении — в Азии, в Европе ли; а в «Лекции о международном положении» — в Америке ли, в Азии, в Европе ли), — и в черновиках стихотворения «Вооружен и очень опасен» (1976): «Чахоткой, завистью, ножом / Он до зубов вооружен» (АР-6-182), «Он страшен и очень опасен» (АР-6-186) (ср. с астмой и кашлем, которыми в «Сказке про дикого вепря» король «сильный страх наводил»!.

1765

Подобный образ концерта как метафора безвременья, сходная с гамлетовским мотивом «век расшатался», два года спустя встретится в песне «Надо уйти» (1971) в сочетании с мотивом замкнутого круга: «В оркестре играют устало, сбиваясь. / Смыкается круг — не порвать мне кольца!».

И еще одна параллель: «В Азии, в Европе ли / Родился озноб» (1969) = «И мир ударило в озноб / От этого галопа» («Пожары», 1977). Поэтому и лирического героя часто знобит: «Ох, знобит от рассказа дотошного» /2; 13-4/, «Я проснусь — липкий пот и знобит» /2; 227/, «И по коже озноб, / И заклинен штурвал, / И дрожал он, и дробь / По рукам отбивал» /5; 44/, «Меня опять ударило в озноб» /5; 226/. А в песне «Ошибка вышла» встречаются разные вариации этого мотива: «Дрожал всем существом своим» /5; 77/, «Мой доктор перешел на ты: / “Уйми дурную дрожь, / Здесь отдохнешь от суеты / И дождик переждешь!”» /5; 375/, «Поставил жирный крест на мне, / Меня заколотило» /5; 372/.

***

В песне «Ошибка вышла» отношения между лирическим героем и властью представлены в форме допроса, причем весьма своеобразного: его ни о чем не спрашивают, а просто насильно исследуют его душу и тело, записывая результаты «исследования» в протокол. Впрочем, всё это было предсказано еще в стихотворении «Я тут подвиг совершил…» (1967), где с героем формально разговаривает японский репортер: «Мы, — говорит, — организм ваш изучим до йот» (АР-10-16). А девять лет спустя то же самое скажет главврач: «И вас исследовать должны / Примерно месячишко»¹⁰– ².

В самом начале песни герой говорит: «Я был и слаб и уязвим^³, / Дрожал всем существом своим, / Кровоточил своим больным, истерзанным нутром», — а в черновиках он говорит о своем самочувствии во время пыток: «Меня рвало, мутило» /5; 387/. Этот же мотив встретится в черновиках «Аэрофлота»: «И так я склонен к панике и рвотам» (С4Т-1-287), — а восходит он к наброску 1972 года: «Я пугливый, чуть что — задрожу» («Я загадочный, как марсианин…»; АР-2-103). Для сравнения — в «Беге иноходца» лирический герой говорил: «Мне набили раны на спине, / Я дрожу боками у воды». А в песне «Ошибка вышла» он «дрожал всем существом своим <.. > И от корней волос до пят / По телу ужас плелся», подобно главной героине «Песни мыши»: «И так от лодыжек дрожу до ладошек <.. > Ну вот — я губами зацокала / От холода и страха» («дрожал» = «дрожу»; «от корней волос до пят» = «от лодыжек… до ладошек»; «ужас» = «страха»), — и лирический герой в черновиках «Песни-сказки про нечисть» (1966): «Страшно, аж жуть! / Ажно дрожу!» /1; 525/. Да и в одном из последних стихотворений — «Общаюсь с тишиной я…» (1980) — он скажет: «От смеха ли, от страха ли / Всего меня трясет» (напомним, что так же «трясло» и всю страну в стихотворении «В Азии, в Европе ли / Родился озноб…»: «Не поймешь, откуда дрожь — страх ли это, грипп ли»). Процитируем также черновик «Таможенного досмотра» и «Конец охоты на волков»: «И смутный страх мне душу занозил» (БС-18-27), «Тот, кого даже пуля догнать не могла б, / Тоже в страхе взопрел и прилег, и слаб».