Энциклопедия творчества Владимира Высоцкого: гражданский аспект

Интересные сходства наблюдаются между «Ветер нам утешенье принес…» (1922) и «А небо будущим беременно…» (1923): «Шестируких летающих тел / Слюдяной перепончатый лес» = «Врагиню-ночь, рассадник вражеский / Существ коротких ластоногих» (для ластоногих как раз характерно наличие перепонок). В первом случае упоминается «чешуя искалеченных крыл» ассирийских стрекоз, а во втором говорится о «победителях», которые «ломали крылья стрекозиные / И молоточками казнили».

В процитированных выше строках «Шестируких летающих тел / Слюдяной перепончатый лес» присутствует еще один важный мотив. По словам В. Мусатова, «шестерка чаще всего выражает отрицательные значения — шестирукие тела, шестипалая неправда, шестиклятвенный простор»/⁴ (добавим еще: «шестикрылый бык» — из эпиграфа к «Армении»). И далее он пишет: «У Мандельштама “ассирийские стрекозы” стремятся завоевать землю <…> Завоевание начинается с неба — твердь, которая в “Концерте на вокзале” была полна червями, теперь кишит насекомыми»/⁵. Действительно, как сказано в «.Ламарке» (1932): «Наступает глухота паучья». Да и действия «ночи-коршунницы», которая скрипит грифелем по «иконоборческой доске», также сравниваются с пауком: «И как паук ползет по мне (И в этой мягкой тишине), / Где каждый стык луной обрызган, — / Иль это только снится мне? — / Я слышу грифельные визги» (с. 467). Аналогично сравнение власти с улиткой: «Улитка выползла, улыбка просияла» («Рождение улыбки», 1936), и со змеей: «И в траве гадюка дышит / Мерой века золотой» («Век», 1922), «За гремучую доблесть грядущих веков» (1931), «Я б несколько гремучих линий взял, / Всё моложавое его тысячелетье» («Когда б я уголь взял для высшей похвалы…», январь — февраль 1937), «И не ползет ли медленно по ним / Тот, о котором мы во сне кричим, — / Народов будущих Иуда?» («Что делать нам с убитостью равнин…», 16.01.1937). Под Иудой в данном случае также подразумевается Сталин, что отмечалось многими исследователямибб (к тому же если «народов будущих Иуда» ползет, то и стихотворение 1931 года начинается с аналогичной мысли: «За гремучую доблесть грядущих веков…»). Сравним еще конструкцию «И не ползет ли медленно по ним / Тот, о котором мы во сне кричим, — / Народов будущих Иуда‘1» со следующим стихотворением: «Не по ней ли шуршит вор, / Комариный звенит князь?» («Я не знаю, с каких пор…», 1922). Очевидно, что в обеих цитатах разрабатывается одинаковая тема, тем более что эпитет комариный предвосхищает образы бабочки-мусульманки и ассирийских стрекоз как олицетворения власти (ср. также со звенящим комаром стихотворение «А небо будущим беременно…», 1923: «В беременном глубоком будущем / Жужжит большая медуница»). Кроме того, шуршащий вор является причиной «городов украденных» из «Стихов о неизвестном солдате» и «пространств несозданных» из стихотворения «Что делать нам с убитостью равнин?».

Но самое интересное — что строки «Не по ней ли шуршит вор, / Комариный звенит князь?» напоминают описание Сталина в черновиках стихотворения «Когда бы я уголь взял для высшей похвалы…»: «Подковой речь звенит, шуршит как речь листва» (с. 499). Обратим внимание и на повторение мотива из эпиграммы 1933 года: «И слова, как пудовые гири, верны <.. > Как подкову, дарйт за указом указ» = «Подковой речь звенит». А образ «Подковой… шуршит… листва» перейдет в стихотворение «Средь народного шума и спеха…»(1937): «Несся шум железной листвы».

Необходимо расшифровать еще один загадочный образ, встречающийся в стихотворении «Пароходик с петухами…» (1937): «Только на крапивах пыльных — / Вот чего боюсь — / Не изволил бы в напильник / Шею выжать гусь». Приведем сразу еще три цитаты: «О бабочка, о мусульманка <…> Сложи свои крылья — боюсь!» (ноябрь 1933 — январь 1934), «Устриц боялся и на гвардейцев глядел исподлобья» («С миром державным я был лишь ребячески связан…», 1931), «Я трамвайная вишенка страшной поры <.. > А она то сжимается, как воробей, / То растет, как воздушный пирог» («Нет, не спрятаться мне от великой муры…», 1931). Сходства очевидны: «боюсь… гусь» = «бабочка… боюсь» = «Устриц боялся» = «страшной… воробей».

Во всех этих случаях используется прием зооморфизма власти, которая внушает поэту страх (а напильник как орудие пыток широко применялся сотрудниками НКВД: «Мог бы в чекисты пойти — работа не пыльная, почетно, престижно, знай себе сплетни собирай, зубы (чужие) напильником спиливай, подписывай пыточные протоколы да стреляй в затылки..»^6Т).

Что же касается конструкции «Вот чего боюсь», то она в похожем контексте будет использована Высоцким в «Моих похоронах» (1971), где власть представлена в образе вампиров: «Что, сказать чего боюсь? / (А сновиденья тянутся.) / Да того, что я проснусь, / А они останутся».

Поразительную картину всеобщего рабства нарисовал Мандельштам в стихотворении «Зашумела, задрожала…» (1932): «Катит гром свою тележку / По торговой мостовой, / И расхаживает ливень / С длинной плеткой ручьевой. / И угодливо поката / Кажется земля, пока / Шум на шум, как брат на брата, / Восстают издалека. / Капли прыгают галопом, / Скачут градины гурьбой / С рабским потом, конским топом / И древесною молвой».

Вот как комментирует эти строки В. Мусатов: «Облик московской жизни в итоге складывается из черт насилия и рабства: у дождевых капель — запах “рабского пота”, земля выглядит “угодливо покатой”, в ливневых струях весеннего дождя угадывается фигура палача с кнутом» [2972] ^{[2973] [2974]} .

2972

Суворов В. Святое дело: Вторая книга трилогии «Последняя республика». М.: ACT, 2008. С. 10–11.

2973

Мусатов В. Лирика Осипа Мандельштама. С. 408.

2974

По словам И. Месс-Бейер: «Метафора революционной грозы была чрезвычайно распространена в XIX веке. Классический пример использования ее представляют собой названия двух глав книги Герцена “С того берега”: “Перед грозой” и “После грозы”, где гроза означает французскую революцию 1848 года» (Месс-Бейер И. Эзопов язык в поэзии Мандельштама тридцатых годов // Russian Literature (Amsterdam: North-Holland). 1991. Vol. XXIX. № 3. С. 351).

Аллегоричность строки «Катит гром свою тележку» становится очевидной и в свете стихотворения «С примесью ворона голуби…» (1937): «Сталина имя громовое» (да и Ленин в стихотворении «Если б меня наши враги взяли…» тоже «прошелестит спелой грозою^⁹; перед этим же была строка «И налетит пламенных лет стая»; отсюда — «огненные щи», которыми будет угощаться Кащей в «Оттого все неудачи…»).

Кроме того, ливень, наделяющийся чертами палача с плетью, появляется из дождевых облаков, о которых в черновиках сказано: «И в сапожках мягких ката / Выступают облака» (с. 483) (каты — это те же палачи; ср. в песне Городницкого «Галилей», 1966: «Нечем взять художнику кисть, / Если каты отрубят руки»). Похожий образ — также в негативном контексте — возникал в «Грифельной оде» (1923): «На мягком сланце облаков / Молочных грифелей зарницы — / Не ученичество миров, / А бред овечьей огневицы» (с. 468).

Упомянутая здесь «зарница молочных грифелей» перейдет в стихотворение «Сегодня ночью, не солгу…» (1925): «Молочный день глядит в окно, / И золотушный грач мелькает». Эпитет молочный показывает призрачность, иллюзорность советской действительности, то есть тех рисунков, которые пишет «ночь-коршунница». Сравним также в позднем стихотворении «Я к губам подношу эту зелень…» (1937): «И становятся ветками прутья / И молочною выдумкой пар».

А о том, что подразумевается под «овечьей огневицей», можно понять из другого чернового варианта: «Овечье небо над вселенной» (с. 469), — то есть небо в «барашках» или в облаках, которые выступают «в сапожках мягких ката». Тут же приходит на память «небо крупных оптовых смертей» из «Стихов о неизвестном солдате» (1937), а также прямое отождествление неба со Сталиным в стихотворении «Когда в ветвях понурых…» (1937): «Под нависанье неба, / Под свод его бровей / В сиреневые сани / Усядусь поскорей». Этот «свод бровей» можно найти и в стихотворении «Когда б я уголь взял для высшей похвалы…» (1937): «Густая бровь кому-то светит близко»; и здесь же фигурирует нависанье: «Он свесился с трибуны, как с горы, / В бугры голов…» (подобное отождествление Сталина с природой мы уже констатировали выше, сопоставляя «Когда б я уголь взял…» и «В лицо морозу я гляжу один…»).

Говоря о «сапожках мягких ката», следует вспомнить и стихотворение «Я живу на важных огородах» (1935): «За стеной обиженный хозяин / Ходит-бродит в русских сапогах». Как заметил еще в 1994 году Леонид Иванов, здесь «на образ вполне конкретного хозяина квартиры в Воронеже, где поэт отбывает наказание за “обиду” вождя, наложен образ хозяина “небесного”, расхаживающего в ночи по кабинету за кремлевской стеной в “русских сапогах”, лишь оттеняющих его нерусскость» [2975] ^{[2976] [2977]} . Эти же русские сапоги фигурируют в Эпиграмме: «И сияют его голенища».

2975

Иванов Л. Заметки о Мандельштаме // Союз писателей. М., 2006. № 7. С. 233.

2976

Цит. по: Мец А. «Грифельная ода»: еще раз об истории текста // Мец А.Г. Осип Мандельштам и его время: Анализ текстов. СПб.: Гиперион, 2005. С. 129.

2977

Мандельштам Н.Я. Воспоминания. Книга третья. Paris: YMCA-Press, 1987. С. 223.

У Высоцкого тоже упоминаются сапоги, в том числе как атрибут тоталитарной власти: «Сияют наши лица, / Сверкают сапоги» («Солдаты группы “Центр”, 1965), «Не один — так другой упадет <…> И затопчут его сапогами» («Гололед», 1966), «Догорают угли / Там, где были джунгли, / Тупо топчут сапоги хлеба» («Набат», 1972), «Взвод вспотел раза три, / Пока я куковал, — / Он на мне до зари / Сапогами ковал» («Побег на рывок», 1977; черновик — АР-4-10).

Если ливень в стихотворении «Зашумела, задрожала…» сравнивается с палачом, то проточная вода в «Грифельной оде» с «веком-зверем»: «Вода голодная течет, / Крутясь, играя, как звереныш». Более того, вода прямо отождествляется с властью: «Теперь вода владеть идет / И, поводырь [слепцов] дубов зеленых, / С кремневых гор [вода] струя течет, / Крутясь, играя, как звереныш»71. Тут же напрашивается аналогия со стихотворением «Я около Кольцова…» (1937), где говорится о массовых арестах: «В степи кочуют кочки, / И все идут, идут / Ночлеги, ночи, ночки — / Как бы слепых везут» (ср. с поводырем слепцов). Более того, «дубы зеленые» в «Грифельной оде» прямо названы арестантами: «Колодники лесов дубовых» (С. 469).

Также в «Грифельной оде» читаем: «Здесь пишет страх, здесь пишет сдвиг (вариант: «И всюду сдвиг, и всюду страх»; с. 468). Сдвиг здесь — это тот же «огромный неуклюжий, / Скрипучий поворот руля», соотносимый с октябрьским переворотом («Прославим, братья, сумерки свободы…», 1918). Позднее данный термин будет применен уже непосредственно к Сталину: «Я б рассказал о том, кто сдвинул мира ось» («Когда б я уголь взял…», 1937), «Но это ощущенье сдвига, / Происходящего в веках, / И эта сталинская книга / В горячих солнечных руках…»(«Стансы», 1937).