Энглби
Шрифт:
После «Брэдфорда» я иду в «Кречет», где во время войны американские летчики выжгли на потолке свои фамилии – были расквартированы неподалеку. В «Кречете», на мой вкус, многовато алкоголиков. Кто такие алкоголики? Те, кто готов ради стакана украсть кошелек у лучшего друга, потому что выпивка для них так важна, что и дружбы не жалко. Я этого совсем не одобряю.
Много лет назад в «Кречет» пришли двое ученых и расхвастались, что час назад открыли структуру человеческой сущности – той самой молекулы. [6] Но сомнительно, что им удалось впечатлить местных бухарей. Вряд ли открытие двойной спирали явилось ответом хоть на один из сотни самых насущных вопросов здешних завсегдатаев, даже если допустить, что первые пятнадцать в этой сотне – «Чья сейчас очередь проставляться?».
6
Имеются
В этом – один из минусов науки. Она не всегда выручает. Чем мне поможет знание, что сверхмалые частицы могут оказываться в нескольких местах одновременно, не перемещаясь? Что прояснится, если в качестве единственно правильного способа рассуждения принять постулат, будто кот герра Шредингера и жив и мертв одновременно? Кстати, я не верю, что этот способ рассуждения – единственно правильный. Единственно логичный – да, но ведь это уже совсем про другое? А главное, я не помню, чтобы меня когда-либо особо занимало благополучие пресловутого кота.
«Послушай, тебе это точно понравится», – я с детства боюсь того, что последует дальше. Или того хуже: «Я уже рассказывал тебе про своего котика?», «А ты уже слышал про собачку?». Сразу возникает неприятие. А то еще: «Сейчас я объясню, что бы мне понравилось. А ты расскажешь что-нибудь в тему».
На мой взгляд, Вернер Гейзенберг, Нильс Бор и Альберт Эйнштейн – те же уникально чутьистые охотничьи собаки. Они рыскают по дебрям (только не полдня, а лет десять) и наконец, сильно запыхавшись, с гордым видом кладут у твоих ног… полевку. Полевка – по-своему прекрасное, сложное, чудесное существо. Но что с нее… Какой от нее прок? Что от нее изменится?
А когда ты задашь вопрос, который тебя реально волнует, – скажем, что было до Большого взрыва, что лежит за пределами расширяющейся Вселенной, почему в жизнь встроен заведомый абсурд – неизбежность смерти, – то на это услышишь, что на подобный вопрос наука ответить не может, поскольку он изначально некорректен. Ваше дело, знаете ли, расспрашивать про полевку. Полевка – как мы условились – и есть ответ; следовательно, все ваши вопросы должны так или иначе соотноситься только с полевкой.
После «Кречета» я иной раз отправляюсь в какую-нибудь деревню, наугад, независимо от ее Малого, Большого, Долгого или Дальнего Местоположения. Включаю приемник, который в гараже мне переделали в магнитолу, ставлю кассету на полную громкость и думаю о Джули, младшей моей сестре. Она обожает музыку, не ту, что я, конечно, ей ведь всего двенадцать. Ей нравятся T. Rex. She ’s faster than most, / And she lives on the coast. [7] Поехали, Джулс. Когда она была совсем крохой, мы ставили, бывало, пластинку и говорили «танцуй». Ей нравилось. Танцовщица из нее была, конечно, та еще, прыгает с ноги на ногу, из-под короткого подола торчит обтянутый синими шерстяными колготками подгузник; но на лице написано радостное изумление – просто от счастья, что она живет.
7
«Она влюбчивей многих и живет на побережье» (англ.) – строки из композиции британской рок-группы T. Rex «Hot Love» 1971 года.
Лучше про нее не думать, а то настроение портится.
Не люблю вечерами сидеть у себя. Тянет на волю. В комнате мне нечем заняться. Нечего мне в этой моей конуре делать. В ней висит постер группы Quicksilver Messenger Service и пробковая доска, к которой я приколол картинки, выдранные из журналов. В углу бар – на самом деле просто шкаф, изначально, видимо, предназначенный для чего-то другого. В нем я держу несколько бокалов и две бутылки вермута, красный и белый. Ну и джин, когда могу себе его позволить. Пластмассовое ведерко для льда я добыл на бензоколонке, а лед беру в холодильнике на общей кухне, это один пролет по лестнице вверх. Здешней мебели в комнатках уже лет двадцать. Ее успели истереть и расшатать, обсуждая Жан-Поля Сартра и корейскую войну. Насчет того, что она знавала лучшие дни, я бы утверждать не стал: судя по всему мной читанному о тех днях, лучшими они не были; пятидесятые скорее напоминали тундру, которую предстояло одолеть. Но что до мебели, то свой экватор она, безусловно,
миновала.К гостиной примыкает спальня. Сразу за ней – застекленная кабинка душа. Головка насажена на трехдюймовый штырь в стене. Большинству студентов приходится ходить в дальнюю душевую, поскольку их комнаты были построены задолго до того, как люди начали понимать толк в мытье. Собственный душ здесь неслыханная роскошь; наверное, при расселении учли, что я выиграл стипендию.
Однажды я им даже воспользовался. Форсунка в нем крошечная, с десятипенсовую монету. Вода то ледяная, то почти кипяток. Объем воды, попадающей на тело, оказался сопоставимым с разовым выбросом из стеклоомывателя, правда, без «дворников», которые бы размазывали ее по телу равномерно.
В этом весь наш университет. Доны из других учебных заведений выступают по телевизору, проводят семинары, комментируют новости, ведут колонки в газетах, отправляются в командировки по всему миру с лекциями о природе языков, минералов и наскальных рисунков. Они появляются на дне рождения премьер-министра и на премьере в Национальном театре. Их фотографируют то в отеле «Ритц», то в авто на Пикадилли рядом с не обремененной интеллектом актрисой. А самый знаменитый философ из нашего университета последние десять лет жизни провел у себя в комнате, разрабатывая шрифт для собственного надгробия.
Утром я сплю долго, поэтому женщина, которая прибирается в комнатах, «постельничья», как тут ее называют, меня не беспокоит. Я видел ее только раз. Смахивает на переодетого дядьку. И прежде чем лечь, я всегда запираю входную дверь. Что означает, что комната у меня чистотой не блещет. Но это нестрашно: когда я уезжаю куда-нибудь с ночевкой, то оставляю дверь открытой, так что эта женщина может время от времени зайти и поменять белье.
В детстве меня не оставляло беспокойство. Жили мы в захудалом районе, на тесной улочке, сплошь застроенной одинаковыми домами из красного кирпича. Там вечно висел приторный запах солода – натягивало со стороны пивоварни. Отец работал на бумажной фабрике, у него была астма и шум в сердце, и мы вечно боялись, что он больше не сможет работать. «Пособие по инвалидности», «досрочно на пенсию», «хроническая утрата трудоспособности». Эти слова звучали постоянно, я не знал, что они означают, но четко улавливал одно: в доме не будет денег. Мама работала администратором в гостинице «Уэверли» на Бат-роуд. Оттуда она спешила домой, чтобы встретить меня из школы. Но лет в одиннадцать мне дали ключи и разрешили пить чай самостоятельно. Меня это очень устраивало – можно сколько угодно смотреть телевизор, никто не пристает с уроками. Еще я читал книжки из библиотеки, в которую заходил по дороге из школы. Книжки выдавали бесплатно, что, помню, приятно изумило.
Я знал, что мы бедные, но знал и то, что есть семьи еще беднее. Например, Каллаханы. Они жили вдвенадцатером в доме еще меньше нашего, через две улицы от нас. Там пахло затхлой сыростью, а туалет был во дворе, на две дырки, – мне пришлось туда зайти, когда мама однажды оставила меня с миссис Каллахан. Рядом проходила железная дорога. На веревках посреди закопченного двора развевалось белье. Как оно могло остаться чистым?
Простыни и наволочки развешивала по веревкам хорошенькая молодая женщина, и я беспокоился, неужели она тут и состарится, и никто не узнает, какая это была красавица. А может, так и умрет, не пожив нормально.
Еще я переживал за Западную Германию: я видел в кинохронике, что сделали наши самолеты с немецкими городами, и не был уверен, что люди смогут после этого оправиться. Когда туда вошли наши и американцы, наверное, для жителей это было очень унизительно, немцы ведь не дикари с каких-нибудь далеких островов, которые ничего лучшего в жизни не видели. Это как все время быть под стражей. Как если бы тебя взрослого принуждали ходить в коротких штанишках. Я ставил себя на место своих ровесников, Ганса или Фрица, скажем, в Дюссельдорфе или в Ганновере. Не думаю, что это приятно, когда твою свободу ограничивают в наказание за то, что натворили твои родители.
Каждый вечер я дожидался шагов отца на дорожке и поворота ключа в замочной скважине. И мчался с кухни в прихожую – посмотреть при свете лампы в шестьдесят ватт, как он выглядит. Глаз у меня был наметанный. Подбежав к отцу, чтобы поздороваться, я уже видел по движениям грудной клетки под рабочей блузой, прихватило его или дышит терпимо.
Беспокоило меня и то, что люди заводят слишком много детей. И сейчас уже на Земле полно голодающих, для новых людей нужно строить и строить дома, в Англии скоро не останется сельских полей. Где же мы тогда будем выращивать еду?