Енисейские очерки

Бывает, особенно по осени, накатит чем-то женским от теплого ли ветра, воды какой-нибудь особенно живой и черной среди камней или кочек, деревиной какой-нибудь наклоненной, раздвоенной и на женский стан походящей страшно и понятно. А тут еще и добыча, и кровь, и вина твоя перед добытым зверем, и собаки, и пот, и голод – и близина к жизни и к смерти такая, что звенит и плавится все внутри, и все равно чего-то не хватает, а душа полноты просит.

После, по зиме, уже нет этого, не впишешь женщину, да и нечего ей тут делать. А по осени другое дело. Особенно после деревни, людей, когда душе одной в отвычку, и, добравшись до участка, вроде приехал из мира, а, оказывается, тут тоже целый мир – свой же, забытый, который без тебя течет себе сам, как река, которую вспомнишь, лишь вернувшись. Вот лесина упавшая, здесь затеска на листвени. Вот сон приснился, какой-то запах, образ, весь день его с собой таскаешь по хребтам да болотам. Ручей бурлит, замшелые камни в куржаке, и от этого парного духа черной смородиной, реденькой, чахленькой, но крупнолистной, вдруг так нанесет, и в этом запахе вдруг вся жизнь завернется и снова и виной твоей извечной навалится перед близкой женщиной, и страстью к ней, и изменой. А тут еще и ветер, северо-запад, кедрины замнет-зашатает и кухту с них оборвет на тебя же, еще что-то живое, еще не замороженное, произойдет и все в одну кучу замесит неразрешимо – и женщину, и детей, и жизнь, у которой вечно все не вовремя.