Эныч

— Да, дядя Лука, это тебе не дядьки валять, — проводив клубок взглядом, говорит Коля. — Конкуренция. Рынок. Борьба за место под солнцем.

Оперевшись на плечи Евгения и Александра, как на брусья, Коля вытягивает шею и устремляет свой взор в сторону всеобщего] притяжения зала.

На эстрадной площадке, на самой ее середине, в кресле-ракушке из сикоморового дерева, восседает виновник разудалого торжества — Виктор Вильямович Молекула! Одетый в белые брюки, золотисто-синий распахнутый пиджак оксфордского яхтклуба и; малиновую войлочную шапочку-сванку, он с внимательным дружелюбием взирает на огнедышащее веселье зала. Обступившая его фалангой свита состоит из двух десятков круто сложенных молод-цев в кожаных куртках и девицы с кипенной косой и в папахе, опирающейся своим ладным станом на четырехгранную пятиярусную пластмассовую колонну розового портвейна. Разбросанными кубами, тускнеют в глубине эстрады несколько опорожненных ящиков.

Коля напрягается. Зацепив крюком-взглядом нижний ярус винной колонны, пытается пододвинуть ее поближе к себе. Ничего не добившись, он откладывает поединок и, толкнув дном стакана Волохонского, указывает на его наполовину вздутую грудь.

— Время стучать болванами, дядя Лука. Доставай мою обговоренную. Так и быть, я и вас немножко попотчую.

— Десять юблей, — говорит Волохонский, глядя на танцующих.

— Да брось ты, дядя Лука. Десять рублей каких-то… Я тебе завтра зеркальце от БЕЛАЗа подарю. У меня во дворе зарыто.

— Очень хойошо. Вот только бы ты еще вместе со своим зей-кальцем и въянье свое во двойе зайил.

— Ножками, хух-хух, бойчее работай, Виссарьон, хух, Гурьич, ножками! А у эстрады, хух, отдай мне свою виолончель и поядре-ней, хух-хух-хух, антрашу сотвори!.. — звучит неподалеку.

— Ну, хочешь, я тебе пистолет бесплатно почищу? — предлагает Коля.

— Лучше мозги свои почисти и болтать о чем нельзя пеестань. Лейтенант осторожно косится по сторонам.

— Тюря, слышь, Тюря, прыгать низко будешь, будешь ведро ходить, — рядом с их компанией прыгает, схвативши друг друга зй кушаки своих цветастых халатов, троица кизяковолицых, кирпич-нобородых аксакалов.

— Молодцы-ы! — гремит проносящийся над публикой загорело-ногий маятник. — Шуйца с ва-ами!! Он все-ео видит и правильно сделает вы-ыбор!!

— Ладненько, дядя Лука, — говорит Коля. — Тогда я поступлю так. Не отдашь бутылку — сейчас я прямо на все кафе крикну, что ты агент внутренних дел.

— Пъистьелю, — поворачивает к Кувякину каменное лицо старший лейтенант. Прикусивший язык Коля с испуганной надежд дой смотрит на Евгения и Александра. Находит в глазах у одного железо, у другого — лед. Колина рука прыгает в карман и выдергивает червонец.

— Вот, дядя Лука, держи. Но это мои десять рублей. Мне их Эдуард Иванович за чистосердечное поведение выдал. Я даже за них в ведомости расписался… А ты!.. Неужто и впрямь поверил, что Коля Кувякин тебя заложить может! Тем более, ты ему жизнь спас! Давай сюда бутылку!

Взяв протянутую Кувякиным купюру и проверив ее на свет, лейтенант удовлетворенно посылает руку за бутылкой.

— Отдавай бутылку, дядя, мне сегодня выпить надо! Эх! Эх! — между Волохонским, курсантами и Кувякиным резво протискивается сутуловатый, с буравящей воздух головой, человек с бородою-лопатой, вертится и уходит в толпу.

Коля, наполнив придавленные к животу стаканы и зажав «ноль-восемь» между ног, широко улыбаясь, подносит один стакан лейтенанту.

— Я, дядя Лука, от природы не жадный, ты не подумай, — приняв свою порцию, он достает из-за пазухи прихваченный с генеральской дачи бутерброд. — Но жизнь всякому научит. Я когда у вас в подвале сидел, мне ни одна скотина ведь и граммули не поднесла. А как ведь хотелось, если б кто знал… Давай, дядя Лука, не смущайся, хряпни двести пятьдесят для начала.

Волохонский смотрит на курсантов, окидывает взглядом зал и, помявшись, соглашается.

— Уговоил. Мы выпьем для конспияции. Это нам на тъеих, — лейтенант, кривясь, делает глоток и передает стакан Саше.

— Эх, тройка мчится, тройка скачет, пыль летит из-под копыт! Эх! — сквозь компанию ленточкой вьются привязанные друг к другу руками борода-лопата, Сосьет и Ширинкина.

— А что, Коля, — лейтенант Волохонский указывает глазами на эстраду, на раскачивающуюся скамейку, на танцующую массу, — подобные байдаки здесь частенько устьяиваются?

— Эх, если бы, дядя Лука! — спрятав под пиджак бутылку, вздыхает Коля. — У Молекулы раз в год хорошее настроение. И главное, не угадаешь когда. Я в прошлый раз только под самый конец успел, но все равно полтора стакана «Кагора» выиграл. На полминуты дольше Кулика ведро с землей на голове продержал. А потом Молекула меня попросил… это… эм-м-мм… Вообще, Виктор Вильямович, мужик интересный, внимательный и любит, когда его понимают. Даже Володька-солдат его побаивается.

Приближается душераздирающий пронзительный вой, раздаются пулеметно-артиллерийская трескотня и взрывы. Над головами Коли, Волохонского, Александра и поперхнувшегося водкой Евгения на миг зависает скамейка-«Юнкеро». Оставив старшего лейтенанта без берета, выходит из пике. Еще мгновение — и бомбардировщик скидывает беретирующий снаряд на эстраду.

— Во, дядя Лука, видишь как здорово! — говорит своему опешившему руководителю Коля. — Это Шуйца, правая рука Молекулы, вычудачивает. Видать, ты ему чем-то понравился. Это хорошо!..

Погладив опустевший затылок, лейтенант успокаивает напрягшихся Евгения и Александра.

— Не объящайте внимания, — произносит он. — Все идет ной-мально. Коля! Налей-ка нам еще пятьдесят гьямм на тьеих…

Ушей компании достигают распаленные голоса:

— Мяси! Мяси его, робя! Перьварязь! В рог ему! В дышло! Пыром! Пыром! Пыльцой накрой! — крики приближаются, слышны частые глухие удары. — В сукровицу меринюгу этого! По дядлу ему, по сусалам! Что, невкусно? Невкусно? Ах, каблук ртом хватать? Щас я его по бельмам! Вот! Вот! Вот! Вот!.. Мне-то дайте! Дайте хоть разок!

— Да сколько ж можно, братцы?.. Я ведь не за босых хот… Коля настораживается.

— Что-то голос знакомый, — говорит он. — Где-то я его слышал. По радио, что ли?

Меж туфлями Александра и Евгения появляется забинтованная голова, за ней толчками, в ритм пронизывающей кафе музыки, тянется провожаемое кованым сундуком-ботинком пыльное тряпичное тело.

— Архитектор! — узнает Коля уткнувшиеся ему в щиколотку усы. — Сколько лет! Сколько зим! Вставай; друг! Кто там против тебя выступает?! — Коля боевито выставляет грудь и вопросительно смотрит на Волохонского, на курсантов. — Дядя Лука, это же Архитектор, френд мой закадычный! Мы с ним здесь миллион лет на пару киряли. Хороший парень. Давай отомстим за него! Вон у нас с тобой какие ученики-воспитанники, мы щас враз всю эту шушеру умочим!

Лейтенант делает знак, курсанты поднимают бесчувственное тело и Волохонский подносит к никлым усам потерпевшего носатый пузырек, прыскает. Коля звонко чихает от густого запаха аммиака. Усы слабо шевелятся.

— Давай, Федой, давай, пьиходи в себя, не бойся, — говорит Волохонский, — ты в кьюгу добьих товаищей.

— А ты-то откуда его знаешь, дядя Лука? — ревниво спрашивает Коля. — Он что, тоже твой сотрудник?

— Пъикуси, наконец, свое помело. Выйву, — больно бьет ребром ладони по ребрам Кувякина Волохонский. — Мы с ним пьесто случайно на улице познакомились… Ну, как дела, Федой?