Эоган О'Салливан

И Финна меч, что в битве скор,

И лук, сражавший данов влёт

Со стен высоких Кашел Корр,

Ты Конна в битвах превзойдёшь,

Дитя моё, любовь моя,

Пять сотен раз мне в сердце нож,

Что ты голодный у меня.

Получишь белого коня,

К нему седло из серебра,

И золотые стремена,

И золотые удила,

Ты будешь с богом Лугом схож,

Дитя моё, любовь моя,

Пять сотен раз мне в сердце нож,

Что ты голодный у меня, -

Корону Медб и плащ её,

Волшебной выдры пёстрый мех,

Нуаду ржавое копьё

И весь Кухулина доспех, -

Своей ручонкой загребёшь

Ты всё, что можно и нельзя,

Сто тысяч раз мне в сердце нож,

Что ты голодный у меня, -

Гряду летучих облаков

И реку Бойн в сияньи дня,

А пару рваных башмаков

Получишь лично от меня.

И лепрехонов в кумовья,

И всех святых из Глендалох...

А вон и матушка твоя!

Язык уже тут врать отсох, -

проговорил нараспев Эоган и обрадованно сдал ребёнка с рук на руки Катлине.

В другой раз, оставив его ненадолго с ребёнком, Катлина с трудом разыскала обоих в трактире за пару миль от дома. Случилось так, что, посмотрев в выразительные глазки сына, Эоган заранее затосковал и пошёл искать кормилицу, нашёл её в лице жены трактирщика и, успокоенный насчёт честно выполненного долга, подзадержался у них в щедро натопленной гостиной. Завернув по наитию в трактир, Катлина как раз увидела, как Эоган, держа ребёнка на одной коленке, смачно целуется с дочерью трактирщицы, которую явно не прочь усадить себе на другую. После этого Катлина окончательно поняла, что Эоган великий поэт.

* * *

Как-то, самым обычным весенним днём, Эоган с лёгким сердцем следовал по дороге в Кнок-на-Гри из Килларни, ни о чём не сожалея и радуясь себе и другим, как вдруг повстречал Мэри Хью, которую знавал давным-давно при обстоятельствах столь же ясных, сколь и недвусмысленных, и сразу же узнал её по походке, по привычке размазывать рукой по лицу капли дождя и подволакивать ту ногу, где от башмака отлетала подмётка. Теперь Мэри Хью торговала селёдкой и мидиями, и так как священники сурово осуждали её за это занятие, то она делала вид, что ничем таким не торгует. Эоган же не видел ничего предосудительного в этом занятии, и он от души обнял Мэри, и закружил её, и ещё больше размазал по её лицу капли дождя. И он так обрадовался тому, что видит её, что, когда Мэри сказала, что она сто лет не ночевала под крышей и не грелась у очага, равно как и её товарка Бетти, торгующая тем же, Эоган тут же и немедленно пригласил обеих в свой дом, а домом Эогана в то время был дом Катлины. Обе девушки были знакомы с Эоганом давно и знакомы с ним крепко, они могли целую ночь до утра петь песни на одни только стихи Эогана, не исказив там ни слова, они целовали ему руки, когда им казалось, что он сердится, и ноги, когда им казалось, что он не сердится. И всё это разом оказалось в чисто прибранной кухне Катлины Ни Сканнел.

Через три дня Катлина со зловещим спокойствием заявила, что ей надо бы освободить угол для детской колыбели, а через неделю - что ей надо бы освободить другой, для детских пелёнок. Их гостьи видели в Эогане того, чьи песни звучат по всем дорогам Юга и Запада, кто ещё в колыбели превзошёл и О'Рахилли, и бардов древности, - словом, они считали, что просить его переменить детские пелёнки - это то же, что надругательство над святым. Катлина видела в Эогане человека легкомысленного, но не вконец погибшего, и считала, что хотя переменить пелёнки ему и не под силу, однако подержать наготове чистые, помогая человеку опытному, ему не вредно.

Как-то вечером, спустившись на кухню к очагу, она застала Эогана, который с полузакрытыми глазами читал завораживающие стихи об Ирландии, а Мэри Хью с подругой и ещё человек пять странствующих нищих сидели кругом на полу и внимали его голосу, как звуку волшебной арфы, и слёзы текли по их лицам. Эоган-младший в дальнем углу играл с ножом и отбитым горлышком бутылки из-под виски.

После этого Катлина поняла окончательно, что Эоган есть Эоган, что он величайший из поэтов, когда-либо бывших в Ирландии, и что жить с ним невозможно.

И через полгода, когда Эоган работал подёнщиком в графстве Клэр, он случайно услышал от бродячего лудильщика, что Катлина Ни Сканнел два месяца как вышла замуж за Майлза Доггерти. Тогда Эоган, ни слова не говоря, снял с гвоздя свой плащ, закинул на плечо лопату, взял расчёт и молча зашагал в Керри, даже не насвистывая ничего по пути, а вместо него свистел ветер у него в волосах. И пока он так шагал, лучше было не заглядывать ему в лицо. И придя к дому Катлины, он вызвал её свистом, и, пристально глядя ей в глаза, спросил, не хочет ли она сменить мужа.

– Иди ты в задницу, Эоган О'Салливан, - сказала Катлина дрожащим голосом и заплакала, но решения своего не переменила.

Год спустя Эоган ещё раз встретил её на ежегодной ярмарке в Трали, и на руках у неё был второй ребёнок, которого Эоган не заметил, так как не в обычае его было уделять внимание мелочам. Он задал тот же вопрос, но бывший при том Майлз Доггерти заслонил Катлину и быстро увёл её прочь от того места.

Обычно Эогану несвойственны были угрызения совести, но Катлину Ни Сканнел он помнил так долго, что это наводило на мысль о том, уж не любит ли он её. Что там говорить, Эоган и вправду любил Катлину и старался для неё изо всех своих эогановских сил.

* * *

Лорд Баркли был обворожительным человеком. И он только всего и сделал, что не посторонился, когда Эоган попался ему по пути на охоту. Трудно посторониться, когда ты верхом, у тебя другая лошадь в поводу и свора собак на смычке.

Эогану совершенно необязательно было знать, что лорд Баркли-третий родился в Найтсбридже, в Лондоне, окончил элитный колледж в Итоне, а затем Оксфорд; ему достаточно было взглянуть на его борзых, чтобы понять это. Лорду Баркли, в свою очередь, неоткуда было знать древние законы этой взбалмошной страны, где поэт обладал привилегиями почти божественными и был неприкосновенен; это не было написано ни на мрачном лице Эогана, ни на его лохмотьях.

Страшной силы сатира последовала немедля и отравила лорду Баркли весь отдых в родовом поместье к чертям собачьим. После этого с помощью лорда Баркли с Эоганом случился ещё один неприятный эпизод, - кроме того, что уже произошёл. Слуги лорда Баркли, столкнувшись между прочим с Эоганом в таверне у Лох-Килле, захотели начесать ему холку и не стали тянуть с исполнением, а Эоган не замедлил с ответом.

Честно говоря, после той знаменитой драки Эоган умер. Дырка, которая появилась у него в голове тем вечером, вовсе не уменьшалась от того, что Эоган, как только ему становилось получше, позволял себе некоторые излишества, а именно - пускался во все тяжкие. Прямым следствием такой его жажды жизни была его несвоевременная смерть в результате вызванного им рецидива. На его поминках было предостаточно вина и хорошеньких женщин. Серая щука в Лох Гарман пережила его на двести лет, а тис до сих пор ещё пребывает на том же месте.

* * *

Однажды Рыжий Эоган встретил бедную вдову, которой надо было написать прошение, и она искала, кто бы сделал это подешевле. Эоган её гроши не взял, а выслушал, в чём дело, спросил то да сё, написал ей что-то на бумаге и отдал. Когда подала она эту бумагу чиновнику, тот так и ахнул. Оказалось, что бумага написана по-английски, по-гречески и по-латыни, и всё самым изящным слогом, со всякими "принимая во внимание" и "силой настоящего документа". Чиновник от удивления развёл руками, дело вдовы тотчас исправил, а сам велел разыскать того, кто составлял прошение. Вот Эоган приходит к нему, посмеиваясь, шляпы, однако же, не снимает, будто зашёл дорогой и на минутку.