Эпизод

– О-о!
– обрадовался Малинин, - значит, заготовки для армии? Это славно. Авось и для преферанса партнер...

* * *

Клокочет сборня. Густо, жарко. Дохи, овчинные полушубки комом лохматой шерсти толкутся, напирают. Упрели. Махорочное зелье струйками сизыми. И под черный, закоптелый потолок - колыхающимся пологом.

Гудит сборня, раскачивается.

Многопудовые замки щелкают - отмыкают обиду стародавнюю, захороненную глубоко еще дедами.

Вот-вот развалятся мертвыми объявлениями пообклеенные стены. Лицо у Кошкина обожжено морозным ветром.

– У нас, на Ильинском фронте, как один друг за дружку все встали. Стал-быть, и у вас хрестьянская организация должна действовать!

– от оратора, от стола, над которым паутино в высоком

углу недавно царский портрет висел, слова как гранаты в толпу, в опасливых, в оглядливых.

– Мать чесная!
– восхищается в углу длинноносый, патлатый парень, - от милиционера бы послушал!..

– Говорил я...
– понял, да невпопад, один старичок.

– Чо говорил?
– окрысился парень, - да тебя, старый, ты туяс...

– Дай ему, Кешка!..

– Клюнь, клюнь его носом!..

– Стану я о дурака нос тупить...
– обиженно рассудил Кешка и успокоился.

Жесткой заботой стянуто у Кошкина лицо, как тугим ремнем солдатский полушубок.

Жесткая забота - Ильинский фронт.

– Ревнивая забота - соперниц не признает: коли я, так уж больше никто. А крестьянское дело степенное, не прыгучее: обо всем попомни. Или: легкие слова - подарить, отдать, для фронта послать. А бьют тяжело, как камни. Бережливых-то, голодных, недоверчивых, замкнутых, собственников-то...

– А, ведь, терпят...

– Гони, товарищи, лошадей на фронт, да хлеба!..

– Разве у него, у Кошкина, сын не дерется в партизанах!

– Пошлем молодняк в подкрепление.

– Эдак што ж... и портки с себя, пожалуй, сымать прикажешь?

– А с тебя не сымали, как намедни колчаковские казаки пороли?

– Забыли, значит? Ништо, милок, в другой раз заедут - вспомнят...

– Лучче своим отдам, чем кровопивцам...

– Правильно, дядя Митрий!

– Рассудил...

– Да здравствует гарнизация!..

* * *

Вышли на большую дорогу, таежные чащи. Перепутанные, колючие дружины лесные. В гущине, в непролазных дебрях хранят свое заповедное, языческое. Равнодушно смотрит, как мелькают мимо сани, затерявшаяся в снегах мышь-землеройка.

Перезяб Баландин. И надоело. Где же в такое время часы терять в однообразии дороги. Парнишка ямщик ткнул кнутовищем в отвороток:

– Тракт на Илин. Самый фронт там. Скоро и наши держать фронт будут.

Логовское. Улица раскрыла широкое горло: въезжай!

Мальчонка на горку салазки приладил - скатиться норовит.

Баба у колодца нагнулась - журавель заправляет, а конь, апатичный страстотерпец, уткнулся мордой в ворота: когда же откроют?

И сейчас, как при отцах, при дедах - обыкновенная деревня.

В чем же ненависть, жгучая, созревшая, туманом нависшая над людскими сердцами?

– Стой!
– гаркнули голоса.

Замнулись, осели кони. Руки - за уздцы.

– Кто таков?

Прямо в засаду влетели. Бородач потянул пятерню к вороту Баландина.

– Приехал, барин!.. Вылазь-ка!..

– Легче, легче, товарищ, выберусь сам, к вам ехал...

– В сборне расскажешь. Там узнают!..

Пестрый конвой. Цепкий. Перекидывают словечки, перемаргиваются. Темным налиты.

– Ага!
– восторгается Баландин, - пришло! Пусть ругают, бьют, смеются. Ведь не знают, что свой. Ведь почуют: обниматься полезут, огромные медведи, бунтари милые, лесные!..

И кто видел лицо Баландина, у того сомнением сразу разрушалось наивно-убежденное чувство злобы.

А сзади не видели лица, напирали да покрикивали:

– Из города хлюст...

– В темную его!..

– Чего в темную? В светлую! В проруби вода светлая...

Докатили до сборни, потоком тел подняли на крыльцо, поставили у двери.

Кошкин на гвалт - из двери. Наган в руке.

Председатель нового Совета за ним. Отчаянно глаза ожидают - лоб в лоб столкнуться со смертью.

Тревожный шум - не шутка в такие времена.

Изумился Кошкин, отступил. Даже жесткая забота лицо отпустила.

– Николаха... ты как?

Крякнули на крыльце, рты поразевали.

А задние не понимают, ворчат и лезут.

Кошкин рукой Баландина заслонил:

– Наш, товарищи, это! Наш! Который порох на фронт нам доставил...

Сбилось, спуталось настроение. Загудели голоса, дружно раскатились хохотом и ревом:

– Гляди, кого поймали!

* * *

Была просто волость, сборня. Потом волостная земская управа.

Теперь - волостной Совет. А дела решались всегда одинаково. Упорным, разгоряченным перекриком. Долго галдят, пот утирают, шапками об пол брякают. Не вытерпят которые пожиже - уйдут. Обо всем толкуют, а об деле боком, скользком. Задивуется иностранец: чего это люди такой шар перепутанных вопросов без толку катают? А устанут - и решение выйдет: здоровое, мудрое, всех примирившее.

Так и сейчас, о доставке коней на партизанский фронт.

Под боком, за досчатой перегородкой, в клетушке писаря, сидят Баландин, Кошкин и еще один - партизан.

– Выручил, Николаха, - охрипло рассказывает Кошкин.
– Получили порох как раз ко времю...

– Так, браток, изжились, - партизан добавляет, - патроны, скажи, хоть золой набивай!

Увлекается Баландин, радостно вспоминает.

– А я, как выехал из города, по всем лавкам распоряжение - айда порох и свинец в Кайдаровскую волость. Кстати, пушнины там много: приказание правления, говорю, такое. На обмен. В иных местах рады - только с рук бы сбыть, пока милиция не отобрала... И уж потом слышу, как привезли, - в Кайдаровке восстание. Порадовался.

– Ну, как живешь-то? Вспоминаешь нашу политическую ссылку?

Смеется Кошкин. Приятно вспомнить. За чайком бы побалакать - сколько ведь лет не видались. Эх, время, язви его, мало!..

– Вот что, Коля. Живем мы ладно. На лыжах, можно сказать, живем. Сами себе господа. И беляков пощипываем здорово. Но вот, знаешь, письменного народу у нас мало...

– Бедно!
– подтвердил партизан и улыбнулся.
– В Лежме уж на что? Дьякона взяли... Мужик-то, правда, он ничего. Одним словом, братие, говорит, воевать не могу, а писать жалаю... Пиши, долгогривый! Контроль приставили...