Эпоха единства Древней Руси. От Владимира Святого до Ярослава Мудрого

^{Убийство раненого Бориса. Миниатюра Радзивилловской летописи}

В 1016 г. Ярослав выступает на Киев, ведя с собой дружину «варягов» и 40-тысячное новгородское ополчение [176] . Святополк противопоставляет ему «бещисла вой, руси и печенег». Противники сходятся у Любеча. Приплывшее в ладьях войско Ярослава занимает позицию «об сю» сторону Днепра (на правобережье), полчище Святополка — «об он пол» (на другом, левом берегу) реки. Никто не решается переправиться на другой берег и дать сражение. Бесплодное стояние на виду друг у друга продолжается три месяца; между тем дают себя знать первые заморозки («бе бо уже в замороз»). Но вот однажды воевода Святополка, разъезжая вдоль берега, начинает задирать новгородцев обидными словами: «Что придосте с хромьцем сим, а вы плотници суще? А приставим вас хоромов рубити наших!» Разозленные новгородцы решают заутра напасть на лагерь Святополка, грозя убить всякого, кт«не поддержит их боевой порыв. Ярослав волей-неволей дает приказ к выступлению. В предрассветной темноте его войско беспрепятственно высаживается на тот берег, благо Святополк с дружиной беспечно пирует всю ночь, забыв о всякой осторожности. Прежде чем пойти в бой, новгородцы отталкивают ладьи от берега — теперь им остается победить или умереть. С первыми лучами солнца закипает злая сеча. На свою беду, Святополк расположился лагерем между двумя озерами, вследствие чего печенежская орда не в состоянии развернуться на тесном пространстве и оказать ему помощь. Притиснутая к воде, дружина Святополка вступает на неверный лед, который тут же ломается под тяжестью множества людей. Победа в итоге достается Ярославу. Разбитый Святополк бежит «в ляхи», Ярослав же садится в Киеве «на столе отьни и дедни».

176

40 000 воинов — эпико-символическое число, часто встречающееся в древнерусском фольклоре. В былине о Сухмане «татарская сила» насчитывает «сорок тысячей татаровей поганых». В другой былине идущий на Киев царь Кудреван ведет с собой зятя Артака и сына Коньшика:

А у Коньшика силушки было сорок тысящей,

А у Артака силы-то было сорок тысящей и т. д.

Летописная версия с точки зрения историко-филологической критики

Противоборство старших братьев на этом только начинается. Впереди еще — возвращение Святополка в Киев на польских пиках, его короткое княжение, новое изгнание, окончательное поражение от Ярослава в битве на реке Альте и мучительная гибель в чужих краях — события, составляющие содержание летописных статей под 1018—1019 гг. Но мы пока прервемся на разгроме Святополка в сражении под Любечем в 1016 г., чтобы поразмыслить, в какой степени летописная картина начала размирья между сыновьями Владимира адекватна исторической реальности.

С источниковедческой стороны проблема эта видится следующим образом. Давно замечено, что летописная статья под 1015 г. не принадлежит целиком к древнейшему тексту Повести временных лет. Структурно она состоит из трех частей: 1) рассказа о смерти Владимира (включая похвалу «новому Костянтину» от «русьстиих людей»); 2) повести о смерти Бориса и Глеба, открывающейся фразой: «Святополк же седе в Кыеве по отци своем»; 3) описания «княжения Святополча», со слов «Святополк же оканьный нача княжити в Кыеве» и до приготовлений Святополка и Ярослава к битве при Любече.

^{Погребение Бориса; Святополк принимает убийц Бориса. Миниатюра Радзивилловской летописи}

Уже С.М. Соловьеву было ясно, что сообщение о вокняжении Святополка в Киеве в третьей части статьи под 1015 г. изобличает вставной характер повести о Борисе и Глебе, начинающейся с того же известия, так как принадлежи оба текста перу летописца, он не стал бы повторяться ^{188} . Кроме того, повесть о смерти Бориса и Глеба резко обрывает логико-смысловые связи с предыдущим рассказом о намерении Владимира силой принудить к покорности взбунтовавшегося Ярослава («Хотящю Володимеру ити на Ярослава») и направляет действие совершенно в другое русло: вместо похода на Новгород Владимир внезапно посылает войско во главе с Борисом против «идущих на Русь» печенегов, хотя далее выясняется, что никакой опасности со стороны кочевников не было, ибо Борису так и не удалось «обрести» их поблизости от русской границы. Странный поход Бориса против мифической орды, несомненно, возник уже в житийной традиции о братьях-мучениках, мало заботящейся о собственно исторической стороне дела. Характерно, что «Сказание о Борисе и Глебе» ни словом не упоминает о ссоре Владимира с Ярославом, представляя последнего исключительно в качестве праведного мстителя за невинно убиенных братьев, а в «Чтении о Борисе и Глебе» преподобного Нестора Борис выступает не против печенегов, а против каких-то неопределенных «ратних». Следовательно, в изначальном своем виде статья под 1015 г. включала только первую и третью части, то есть рассказывала о смерти Владимира, вокняжении Святополка и начале его борьбы с другим искателем «отьнего и деднего» стола — Ярославом. Что же касается летописной повести о Борисе и Глебе, то это — самостоятельное, агиографически стилизованное литературное произведение [177] , «с весьма драматическим, местами художественным развитием действия, с морально-религиозным освещением событий, с обрамлением из текстов Священного Писания и акафистным заключительным славословием» ^{189} , внесенное в летопись не ранее конца XI в. и, по всей видимости, затем еще не раз переработанное.

177

Из произведений житийного жанра ближе всего к летописной повести о смерти Бориса и Глеба по своему содержанию и стилю стоит «Сказание и страсть и похвала святую мученику Бориса и Глеба». Вопрос об их взаимозависимости до сих пор остается открытым. Одни исследователи полагают, что летописная повесть о Борисе и Глебе предшествовала «Сказанию» и повлияла на него, другие придерживаются обратного мнения. По А.А. Шахматову, теснейшая текстуальная близость этих памятников объясняется тем, что оба они восходят к некоему не дошедшему до нас протографу (см.: Шахматов А.Л. Разыскания о древнейших русских летописных сводах. С. 92—94). А.Л. Никитин считает взаимосвязь текстов Повести временных лет и «Сказания» более сложной: испытав на себе влияние летописи, «Сказание» затем, в свою очередь, повлияло на Повесть временных лет в процессе переработки ряда ее статей (см.: Никитин А.Л. Основания русской истории. С. 273—281).

Составленная из хронологически и жанрово разнородных текстов, летописная статья под 1015 г. уже в силу своей сложной структуры не может считаться вполне надежным историческим источником, особенно во второй, «борисоглебской» ее части, являющейся литературным продуктом более позднего времени. «Вживляя» повесть о смерти Бориса и Глеба в летописный текст, редакторы Повести временных лет, конечно, меньше всего имели в виду восполнить пробел в исторических знаниях о после-Владимировой эпохе. Их целью было согласовать оформившуюся в конце XI — начале XII в. житийную традицию о святых братьях с уже существующими летописными представлениями о политических реалиях начала XI столетия. Насколько удачной оказалась эта попытка?

Сегодня есть все основания утверждать, что летописно-житийная история злодейств Святополка Окаянного едва ли заслуживает того авторитета, которым она долгое время была окружена в отечественной историографии, — слишком много в ней несообразностей и внутренних противоречий. Укажем наиболее слабые ее места.

Во-первых, действие разворачивается в условиях полнейшего пространственно-географического и временного произвола. Борис, которому вроде бы назначено княжить в Ростове, почему-то находится при отце и воюет с печенегами на границах Переяславской земли. Между тем Ростовская земля была присоединена к Переяславскому княжеству только четырьмя десятилетиями спустя, в результате раздела Руси между Ярославичами (сыновьями Ярослава Мудрого), и, следовательно, ранее не имела самостоятельного княжения.

Еще удивительнее, что Святополк, туровский князь, в день смерти Владимира внезапно обнаруживается в Киеве. Может быть, его заранее вызвали к постели умирающего Владимира? Но тогда почему он обретается в Киеве, а не на Берестовом? Впрочем, согласно Несторову «Чтению», Святополка в Киеве вовсе не было; но и конкретное местонахождение его не указано, читаем только, что, узнав о кончине отца, «Святополк… вседе на коня и скоро доиде Кыева».

Задумав устранить Бориса, Святополк едет подыскивать исполнителей в Вышгород, то есть в противоположную от Альты сторону. Убийцы ночью (!) безошибочно находят в степи шатер Бориса. Покинутый отцовской дружиной Борис все это время стоит на Альте, даже не пытаясь перебраться в соседний Переяславль, под защиту городских стен.

Глеб, напротив, демонстрирует чрезвычайную подвижность, которая, однако, вызывает не меньше вопросов, чем медлительность его старшего брата. Он держит путь верхом из Мурома в Киев через Смоленск [178] , но до Смоленска добирается не по Окско-Клязьминскому междуречью, как это было бы естественно сделать всаднику, а долгой кружной дорогой вдоль верхнего течения Волги, что имеет смысл лишь при путешествии в ладье (в расчете доплыть до Вазузы, откуда рукой подать до верховьев Днепра). Далее Глеб с дружиной, послы Ярослава и подосланные Святополком убийцы чудесным образом сходятся практически в одно и то же время в одном месте (на Смядыне), причем Глеб, извещенный Ярославом о грозящей ему опасности, не уходит назад в Муром, не отдается под защиту Ярослава, не прячется в Смоленске, а заплывает в днепровский приток (иначе говоря, загоняет сам себя в тупик), где его и обнаруживают убийцы, опять-таки проявившие отменный нюх.

178

Этот маршрут сам по себе исторически достоверен, вопреки сомнениям многих историков. Распространенное в литературе мнение, что Глебу удобнее было сразу взять на юг в направлении Чернигова (см., напр.: Данилевский И.Н. Древняя Русь глазами современников и потомков. С. 340; Никитин А.Л. Основания русской истории. С. 284), не принимает в расчет историко-географических реалий XI в. Ведь этот путь лежал через Вятичскую землю, пересечь которую считалось небезопасным делом даже во времена Владимира Мономаха. Обращаясь в своем Поучении к воспоминаниям «о труде своем, как трудился пути дея», князь первым делом с гордостью сообщает о том, как он в молодости с дружиною «к Ростову [из Чернигова] идох, сквозе вятиче». Не забудем и то, что Илью Муромца, который объявил на княжем пиру о своем приезде из Мурома в Киев через Чернигов «дорожкой прямоезжею», то есть в аккурат по рекомендации современных исследователей, Красное Солнышко посчитал бахвалом, наглым брехуном:

— Ай же мужичищо-деревенщина,

Во глазах мужик да подлыгаешься,

Во глазах мужик да насмехаешься!

В самый последний черед Святополк вспоминает о Святославе, сидящем в «Деревах», то есть в непосредственной близости от Киева. Этот сын Владимира совсем не торопится к умирающему отцу, никак не реагирует на убийство Бориса и бежит «в угры» только после расправы с Глебом, а его убийцы, бросаясь за ним в погоню, проявляют завидную прыть.

^{Убийцы захватывают ладью князя Глеба. Миниатюра Радзивилловской летописи}

Нет ни малейших оснований думать, что перечисленные подробности гибели младших сыновей Владимира взяты из исторического предания. Слишком многое говорит за то, что у зачинателей древнерусской письменной традиции о Борисе и Глебе не было под рукой никаких других исторических материалов, кроме могилы братьев в вышгородской церкви Святого Василия да церковных записей об их поминовении, где они, вероятно, значились лишь под своими крестильными именами [179] . Недостаток в источниках пришлось восполнить собственными фантазиями, вроде генеалогических изысканий относительно «болгарских» корней Бориса и Глеба, происхождения Святополка «от двою отцю» и проч., а также заимствованиями из западнославянской агиографии — житийных преданий о святом Вацлаве (Вячеславе), святой Людмиле и т. д. ^{190}

179

Исследование М.Х. Алешковским древнерусских энколпионов с изображениями святых братьев показало, что соответствие между двумя парами их имен, мирской (Борис и Глеб) и церковной (Роман и Давид), было установлено далеко не сразу, причем затруднения возникали именно в связи с мирскими именами святых — их чеканили на уже готовых отливках, нередко переменяя надписи над правой и левой фигурами (см.: Алешковский М.Х. Русские глебо-борисовские энколпионы 1072—1150 годов // Древнерусское искусство. Художественная культура домонгольской Руси. М., 1972. С. 105—106).

Слепое следование сомнительным извивам летописно-житийной интриги не было обязательным даже для современников, и, например, преподобный Нестор вообще убрал из своего «Чтения о житии и погублении блаженных страстотерпцев Бориса и Глеба» названия конкретных местностей, в том числе те, где братья приняли смерть, и посчитал, что несовершеннолетнему Глебу правдоподобнее будет не княжить в Муроме, а быть «при отце» в Киеве и погибнуть от руки убийц при попытке бежать «в ко-раблеце» на север. Разумеется, такое вольное обращение с летописно-житийным сюжетом было бы невозможно, если бы последний опирался на твердую историческую основу и общеизвестные факты.