Эпоха харафишей
Шрифт:
Джалаль нервно засмеялся и ответил:
— Я просто люблю всё знать.
Абдулхалик медленно произнёс:
— Говорят… что… Шавир…
— Это тот таинственный шейх, который утверждает, что может читать будущее? — спросил Джалаль.
— Это то, что он делает на первый взгляд, однако он хранит некоторые страшные секреты…
— Я ничего подобного не слышал…
— Он боится верующих…
— А вы сами в это верите?
— Не знаю, мастер, однако дело это проклятое.
— Бессмертие?
— Общение с джиннами!
— Вы боитесь бессмертия.
— И имею на то право. Представьте себе: я останусь жить, пока не стану свидетелем гибели собственного
— И сохраните свою молодость навечно.
— Вы породите детей и сбежите от них. С каждым поколением вы будете начинать новую жизнь, оплакивать свою жену и детей. Уподобитесь вечному иностранцу, будете жить на чужбине, вас ничто ни с кем не будет связывать — ни интерес, ни идея, ни чувства…
Джалаль воскликнул:
— Хватит!
Оба мужчины долго смеялись, а потом Джалаль пробормотал:
— Ну и мечта!
Шавир обитал в большом подвале прямо напротив поилки для вьючных животных. Там было множество комнат, в том числе целая зала для приёма женщин, и ещё одна — для мужчин. Сам же он был скрытой личностью, которую никто никогда не видел. Он принимал своих клиентов в тёмной комнате под покровом ночи. Они слышали его голос, но самого его не видели. Большую часть его клиентов составляли женщины, однако были и мужчины, направленные в эту тёмную комнату по совету осведомлённых женщин. Они спрашивали и отвечали, преподнося подарки эфиопской служанке по имени Хава.
Джалаль послал за шейхом с просьбой прийти к нему, однако просьба его была встречена отказом — ему передали, что шейх потеряет свои магические способности за пределами той тёмной комнаты, а значит, Джалалю следовало пробраться к нему под прикрытием ночи попозже, чтобы убедиться, что кроме него там больше никого нет.
Хава проводила его в комнату, усадила на мягкий тюфячок, и ушла. Он очутился в непроглядной тьме, и сколько бы ни вглядывался, не увидел ничего, словно утратив зрение и ощущение времени и пространства. Его предупредили, что следует хранить молчание, не заводить разговор и отвечать на все вопросы чётко и кратко. Время тянулось тяжело, удушающе, как будто о нём и вовсе позабыли. Какая насмешка! Он не терпел подобного унижения с тех пор, как взошёл на престол главаря клана. Где же тот могущественный Джалаль? До каких пор ему терпеть и ждать тут? Горе всем людям и джиннам, если эта его авантюра закончится ничем!
Из темноты донёсся глубокий спокойный голос, производящий впечатление:
— Как твоё имя?
Джалаль с облегчением вздохнул и ответил:
— Джалаль, глава клана.
— Отвечай только на вопрос. Твоё имя?
Он расправил грудь и сказал:
— Джалаль Абдуррабих Ан-Наджи.
— Отвечай только на вопрос. Твоё имя?
Джалаль резко ответил:
— Джалаль.
— Как имя твоей матери?
Кровь его угрожающе закипела. Несмотря на темноту, он видел ад всех мастей и оттенков. Голос снова спросил, механическим и вызывающим тоном:
— Как зовут твою мать?
Подавляя свой гнев, он ответил:
— Захира.
— Что ты хочешь?
— Узнать про то, что говорят об общении с джиннами.
— Что ты хочешь?
— Я уже сказал.
— Что ты хочешь?
Тут его захлестнула волна ярости, и он угрожающе спросил:
— Разве ты не знаешь, кто я?!
— Джалаль, сын Захиры. И я могу растолочь тебя одним ударом.
— Нет.
Это было произнесено с такой
уверенностью и спокойствием, что Джалаль воскликнул:— Ты хочешь это испытать?
Однако голос холодным и равнодушным тоном изрёк:
— Чего ты хочешь?
Но Джалаль не ответил. Он не приступил к реализации своих слов, и тогда тот же голос снова спросил:
— Чего ты хочешь?
И Джалаль, отрекаясь от всего, ответил:
— Бессмертия.
— Для чего?
— Это уже моё дело.
— Верующий не бросает вызов воле Аллаха.
— Я верующий, но всё равно хочу этого.
— То, чего ты требуешь, опасно.
— Пусть так.
— Ты будешь желать смерти, но не получишь её.
Джалаль с колотящимся от тревоги сердцем заявил:
— Пусть так.
Тут голос умолк. Ушёл ли он? Джалаль снова утратил всё. Нервы его напряглись, пока он горел нетерпением в ожидании его. Он отчаянно вглядывался во тьму, но ничего не увидел.
После всех этих мучений голос вернулся и спросил его:
— Можешь ли ты сделать то, что потребуется от тебя?
Тот ответил без колебаний:
— Да.
— Передай моей невольнице Хаве в благотворительных целях самое крупное из имеющихся у тебя зданий для того, чтобы она получала от него ренту, а я мог искупить свой грех.
Джалаль немного подумал и сказал:
— Согласен.
— Построй минарет высотой в десять этажей.
— В мечети?
— Нет.
— Построить к нему новую мечеть?
— Нет. Один только минарет.
— Однако…
— Без обсуждений.
— Согласен.
— Ты должен прожить целый год в отведённом тебе флигеле так, чтобы тебя никто не видел, и ты никого не видел, кроме слуги, и избегать всего, что будет отвлекать тебя от себя самого…
Сердце Джалаля сжалось, однако он ответил:
— Согласен.
— В последний день будет заключено соглашение между тобой и джиннами, и после этого ты никогда уже не вкусишь смерти.
Джалаль передал самое крупное из своих зданий в пользование эфиопской невольнице Хаве. Он также договорился с подрядчиком о строительстве колоссального минарета на месте одной из развалин. Тот человек откликнулся на эту странную просьбу из жажды денег и страха перед его мощью. Ответственным за своих людей в клане он назначил Муниса Аль-Ала, оставив ему многочисленные наставления. Он объявил, что на год удалится в изоляцию от всего мира, отговорившись тем, что должен исполнить данный им обет. Так он затаился в своём крыле дома, ведя счёт дням, как делал в своё время Самаха, будучи на чужбине в изгнании, и сторонясь хмельной калебасы, кальяна и Зейнат-блондинки. Он тешил себя надеждой на то, что одержит триумф в величайшей из битв, в которую когда-либо вступал сын человеческий.
Зейнат-блондинка встретила его решение как нанесённый ей смертельный удар. Непредвиденный болезненный разрыв без всякой подготовки и убедительной причины. Она испытывала горечь, страх и отчаяние. Разве они не были сладкой смесью, подобной маслу и мёду? Она верила, что завладела им навечно. И вот он захлопнул перед ней дверь, как дервиши в своей обители, покинув своих любимых в смущении и страданиях. Она долго плакала, когда слуга помешал ей войти в его комнату. Она посетила его брата, мастера Ради, но и тот пребывал в недоумении, как она сама. Она сидела вместе с его отцом Абдуррабихом в его части дома: старик изменился, стал праведным и богобоязненным, а бар посещал теперь только изредка, — но и он, подобно ей, не ведал ничего о делах своего сына. Он сказал: