Эра Меркурия. Евреи в современном мире

В период между двумя мировыми войнами евреи продолжали играть важную роль в социал-демократической партии Веймарской республики, в особенности как теоретики, учителя, журналисты, пропагандисты и парламентарии. Круг людей, сплотившихся вокруг «Die Weltbiihne», радикального журнала, неустанно нападавшего на веймарское филистерство, милитаризм, шовинизм и общую тупость, был почти на 70% еврейским. Как выразился Иштван Деак, если оставить в стороне ортодоксальную коммунистическую литературу, большинство авторов которой были неевреями, то можно сказать, что за большую часть немецкой литературы левого толка отвечали евреи. «-Die Weltbiihne» не был в этом смысле исключением; евреи издавали и редактировали и другие левые интеллектуальные журналы и писали для них большую часть статей. Евреи играли решающую роль в пацифистском и феминистском движениях и в кампании за половое воспитание. Интеллектуалы левого крыла не просто «оказались в большинстве своем евреями», как пытается уверить нас благонамеренная историография, — евреи создали левое интеллектуальное движение Германии.

Наиболее влиятельным (в конечном счете) левым интеллектуальным движением Веймарской Германии была так называемая франкфуртская школа, все основные члены которой (Теодор В. Адорно, Вальтер Беньямин, Эрих Фромм, Макс Хоркхаймер, Лео Левенталь и Герберт Маркузе среди прочих) вышли из буржуазных еврейских семей. Исполненные решимости сохранить надежду на спасение, но разочарованные нежеланием немецкого пролетариата хоронить капитализм (или, вернее, его желанием читать Маркса с самого начала и нападать непосредственно на евреев), они попытались объединить марксизм с фрейдизмом посредством психологизации нездоровых классов и коллективизации психоаналитической практики. «Критическая теория» родственна религии в том, что она постулирует наличие рокового разрыва между непредсказуемостью человеческого существования и состоянием полного самопознания и универсального совершенства; определяет первичный источник мирового зла («реификация», или порабощение человека псевдоприродными силами); предсказывает конечное преодоление истории через слияние свободы с необходимостью; и возникает как полностью трансцендентное пророчество (поскольку критические теоретики не подлежат реификации по причинам, не выводимым из самой критической теории). Впрочем, пророчество это было слабоватое — элитарное, скептическое и совершенно лишенное масштаба, мощи и пафоса его героических родителей: пророчество без толпы, фрейдизм без исцеления, марксизм без наукообразия и неотвратимости искупления. Критические теоретики не обещали изменить мир вместо того, чтобы объяснять его; они полагали, что мир может быть изменен посредством его объяснения (при условии, что реифицированное сознание волшебным образом прозреет). Иными словами, они не были истинными пророками, но напоминали врачей, которые, установив, что состояние их пациентов весьма серьезно, выражают полную уверенность в их предстоящем выздоровлении (как группы), но не могут ни прописать курс лечения, ни предъявить дипломы со штампом. В послевоенных американских университетах эта позиция оказалась продуктивной, но в Европе межвоенной поры она едва ли могла помочь осажденным противникам национализма.

Члены франкфуртской школы не желали обсуждать свои еврейские корни и не считали, что поразительное сходство их происхождения имеет отношение к истории их доктрин (позиция вполне понятная, поскольку от потенциальных пророков нельзя ожидать серьезной рефлексии, а от приверженцев критической теории, в частности, нельзя ожидать желания релятивизировать их эксклюзивное право на обладание нереифицированным сознанием). Если их анализ антисемитизма является сколько-нибудь показательным, правильная процедура должна быть либо марксистской, либо фрейдистской, причем марксистские элементы («буржуазный антисемитизм имеет конкретную экономическую причину: маскировку эксплуатации в производстве») теснятся на заднем плане. Согласно Хоркхаймеру и Адорно, антисемитизм является «симптомом», «галлюцинацией» и «ложной проекцией», «относительно независимыми от своего объекта» и в конечном счете «несовместимыми с действительностью». Это «средство не требующей усилий "ориентации" в холодном, чуждом и по преимуществу непостижимом мире», используемое буржуазным «я» в качестве проекции собственных несчастий, «от реальных причин которого оно оторвано по причине отсутствия в нем способности к рефлексии». Одной из причин этих несчастий является зависть, точнее — зависть к еврейскому носу — этому «физиогномическому principium individuationis, символу человеческой индивидуальности, начертанному на лице. Многообразные нюансы чувства обоняния воплощают архетипическую тоску по низшим формам существования, по непосредственному единению с окружающей природой, с землей и грязью. Из всех чувств обоняние — которое прельщается без объективизации — наиболее тесно связано с потребностью потеряться в "другом" и стать им». Сам Марсель Пруст не сказал бы лучше.

Если воспользоваться подобной процедурой для рассмотрения борьбы Адорно и Хоркхаймера с их собственным еврейством, самым подходящим симптомом будет, вероятно, их анализ гомеровской «Одиссеи», которую они (по-видимому, не прочитав «Улисса») считали основополагающим мифом современного «я» — «схемой современной математики», генезисом всепорабощающего Просвещения. Одиссей, по их мнению, является «прототипом буржуазной личности», которая неизменно изменяет себе, обманывая других. Физически более слабый, чем мир, которому он противостоит, он «вычисляет степень самопожертвования» и олицетворяет обман, «возведенный в самосознание». Герой «умеренности и здравого смысла» как высшей и последней стадии мифологического лукавства, он ограничивает себя, «чтобы продемонстрировать, что звание героя приобретается ценой унижения и укрощения инстинкта стремления к полному, универсальному и нераздельному счастью». «Искалеченный» собственной искусственностью, он преследует свои «атомистические интересы» в «абсолютном одиночестве» и «радикальной отчужденности», не имея ничего за душой, кроме мифа об изгнании и семейного тепла. Иными словами, в нем чрезвычайно силен «семитский элемент», в особенности потому, что «поведение скитальца Одиссея схоже с поведением мелочного торговца», который полагается на ratio в попытке разрушить «господствующую традиционную форму экономики».

Лукавый одиночка — это уже homo oeconomicus, для которого все приемлемые вещи одинаковы; следовательно, «Одиссея» — уже «Робинзонада». И Одиссей, и Крузо, два потерпевших кораблекрушение мореплавателя, превращают свою слабость (слабость личности, оторванной от коллектива) в свою же социальную силу... Их бессилие в отношении природы уже играет роль идеологии социальной гегемонии. Беззащитность Одиссея против морских валов — явление того же порядка, что и оправдание путешественником обогащения за счет туземных.

Хитрый торговец Одиссей является, таким образом, прототипом «иррационализма тоталитарного капитализма, чей способ удовлетворения потребностей обладает объективизированной формой, определяемой эксплуатацией, которая делает удовлетворение потребностей невозможным и ведет к истреблению человечества». Маркс и Фрейд встречаются с Зомбартом (в который раз). Теоретики «буржуазной ненависти к себе» и капиталистической эксплуатации оказываются могильщиками слабости и лукавства своих отцов.

Но это еще не все. Являются нацисты, подобные Циклопу-людоеду, и Одиссей, «который называет себя Никто и подделывает приближение к естественному, природному состоянию для того, чтобы овладеть природой, падает жертвой hubris. Неспособный умолкнуть, он навлекает на себя смерть, издевательски выбалтывая свою подлинную сущность слепому чудовищу и его гневному божеству-защитнику.

Такова диалектика красноречия. От античности до прихода фашизма Гомера обвиняли в пустословии как его героев, так и его повествовательных вставок. Есть, однако, нечто пророческое в том, что иониец Гомер показал свое превосходство над спартанцами прошлого и настоящего, изобразив участь, которую лукавый человек — посредник — навлекает на себя собственными словами. Речами, которые, хоть и вводят грубую силу в заблуждение, неспособны к самоограничению... Чрезмерная болтливость позволяет силе и несправедливости восторжествовать в качестве господствующего принципа, подталкивая тех, кого должно страшиться, к совершению самых страшных поступков. Мифическая непреодолимость слова в доисторические времена увековечена катастрофой, которую навлек на себя просвещенный мир. Udeis [Никто], который против собственной воли признается, что он — Одиссей, уже несет в себе особенности еврея, который, страшась смерти, тем не менее рассчитывает на собственное превосходство, которое страхом смерти и порождается; месть посредника осуществляется не только под конец буржуазного общества, но — как отрицательная утопия, к которой вечно клонится любая форма принудительной власти, — и в его начале.

Не вполне понятно, каким образом словоохотливые прародители «тоталитарного капитализма» навлекли на себя свое собственное уничтожение; насколько заслуженным — с учетом их склонности «к истреблению человечества» — было это уничтожение; и откуда, собственно, мог взяться современный Циклоп, не ослепленный разумом Одиссея. Но, возможно, это и не задумывалось как история, антропология или даже нравственная философия. Возможно, это была самокритическая теория. Возможно, таков был их способ сказать, вторя Бреннеру, что их миссия состоит в том, чтобы «осознать и признать», посредством речей, неспособных к самоограничению, «убожество» их предков, присущее им «от начала истории до сегодняшнего дня, недостатки [их] характера, а затем воспрянуть и начать все с начала». Надеялись же они на то, что «еврейский вопрос может оказаться поворотным пунктом истории. Преодолев заболевание разума, проистекающее из самоутверждения, не сдерживаемого рефлексией, человечество могло бы развиться из набора противостоящих друг другу рас в вид, который, даже оставаясь частью природы, является чем-то большим, нежели просто природа».

Леопольд Блум не возражал: «Все эти жалкие свары, по его скромному разумению, болезненно возбуждающие шишку воинственности или какую-то железу и совершенно ошибочно объясняемые мотивами чести и знамени, — на деле вопрос-то в них был чаще всего в денежном вопросе, который стоит за всем, в алчности и зависти, ведь люди ни в чем не знают предела» (U16: 1111 —1115).

* * *

Чем бы ни были подобные заявления — видом самоутверждения или образцом рефлексии, — статистическая связь между «еврейским вопросом» и надеждой на превращение человечества в новый вид представляется довольно основательной. В Венгрии новые мадьяры еврейского происхождения были чрезвычайно многочисленны не только среди интеллектуалов социалистических убеждений, но и среди воинствующих коммунистов. В Польше «этнические» евреи составляли большинство основателей коммунистического движения (7 из примерно 10). В 1930-е годы от 22 до 26% всех членов партии, 51% коммунистической организации молодежи (1930), примерно 65% всех коммунистов Варшавы (1937), 75% членов пропагандистского аппарата партии, 90% членов МОПР («Международной организации помощи революционерам») и большинство членов Центрального комитета были евреями. В Соединенных Штатах того же периода евреи (в основном иммигранты из Восточной Европы) составляли от 40 до 50% членов Коммунистической партии и примерно такой же процент партийных вождей, журналистов, теоретиков и организаторов.

Участие евреев в радикальных движениях начала XX века аналогично их участию в бизнесе и в свободных профессиях: большинство радикалов не были евреями, и большинство евреев не были радикалами, но доля радикалов среди евреев была в среднем намного выше, чем среди их нееврейских соседей. Одно из объяснений состоит в том, что никакие объяснения не нужны: в век универсального меркурианства традиционные меркурианцы обладают очевидными преимуществами перед аполлонийцами; интеллектуализм («одаренность» и «рефлексия») столь же неотъемлемая часть меркурианства, сколь ремесленничество и ростовщичество; а в Центральной и Восточной Европе XIX и начала XX века большинство интеллектуалов («интеллигенция») были радикалами, потому что ни экономика, ни государство не могли вместить их в качестве профессионалов. Согласно Стивену Дж. Уитфилду, «если евреи были непропорционально радикальными, то, возможно, потому, что они были непропорционально интеллектуальными», — по причине либо традиционной чуждости, либо недавней маргинальности. Сам Уитфилд предпочитает «тезис Веблена» в формулировке Никоса Казандзакиса (автора, среди прочего, новых версий Библии и «Одиссеи»): «"Век революций" это также "Еврейский Век", поскольку евреи обладают замечательным качеством: неуспокоенностью, нежеланием прилаживаться к реальностям времени, умением бороться за избавление; восприятием каждого status quo и каждой идеи как душной тюрьмы». Иначе говоря, Маркс и Троцкий для политики — то же, что Шенберг и Эйнштейн для искусства и науки («возмутители спокойствия», в терминологии Веблена). Как сказал Фрейд, «для того, чтобы исповедовать веру в новую теорию, требуется готовность оказаться в положении одинокого оппозиционера — положении, с которым никто не знаком лучше еврея».

«Маргинальность» была не единственным объяснением, равно приложимым к предпринимательству и революционности. Большинство теорий о склонности евреев к социализму ничем не отличались от теорий о склонности евреев к капитализму. Школа Ницше—Зомбарта была хорошо представлена самим Зомбартом (с особым упором на «ressentiment» [ревность и обиду]), а различные гипотезы о роли клановости и мессианства в истории еврейского предпринимательства были успешно пересажены на новую почву Николаем Бердяевым. Социализм, по Бердяеву, есть одна из форм «еврейского религиозного хилиазма, обращенного к будущему со страстным требованием и ожиданием осуществления тысячелетнего царства Божия на земле, наступления судного дня, когда зло будет окончательно побеждено добром, когда прекратятся несправедливость и страдания в земных судьбах человечества». Никакой другой народ, по мнению Бердяева, не мог создать — и тем более принять в качестве руководства к жизни — видение подобное тому, что явилось Исайе: