Эровый роман. Книга вторая

– Рустем! Посмотри, какой закат! – воскликнула она внезапно. – Наконец-то мы попали на закат! Я уже думала, мы не успеем.

– Красиво.

– Ну иди сюда! Чего ты там сидишь?! Посмотри, какой безмятежный океан! Море! Какие цвета! Жаль, я не взяла с собой краски. Я бы нарисовала этот вид!

– У тебя есть фотоаппарат.

– Это совсем не то! Ты ничего не понимаешь в красоте!

Я подошел к ней сзади и крепко обнял. Песчаный пляж перед нами пеной разливал гармонию. Дуновение бархатного бриза обволакивало наши тела. Исцеляющие чары океана, как сладкая услада, дарили свой поток безмятежного счастья. Сырой песок поглощал наши ступни. А морское дыхание тонуло в разноцветной дымке заката. Это был один из самых лучших вечеров в моей жизни. Это была наша далеко не первая ночь рая, но самая трепетная. С каждым новым всплеском на горизонте мир открывал новую палитру.

В эти восемь дней Лида пыталась высказаться за все восемь месяцев отношений, а я только слушал. Каждый день отпуска был напоен новыми откровениями. Теми, о которых я не знал или предпочитал не замечать. Я увидел ее с другой стороны. С той, с которой я не хотел знать ни одну женщину, ведь особенная близость меня всегда пугала. Слушая рассказы Лиды, я опускал глаза. Даже через тысячи километров страсть к бордовой розе душила меня.

Мы оба тонули в самообмане: как бы не была прекрасна лилия, и как бы гармонично мы не смотрелись вместе, я любил другую. Ту, что разбила мне сердце. Ту, что я должен ненавидеть. Ту, от которой я должен лечиться, как от хронической болезни, которая беспокоит периодическими воспалениями, и после которой мне необходимо побороть тяжкий недуг – забыть слабость тела и духа, выбив страсть из обожженного сердца, хранящего любовь до истления.

Мои слезы увидела Лида ночью. Я сидел на холодной плитке в проеме балконной двери бунгало и не мог надышаться, глубоко втягивая сухой воздух. Она села рядом. Молча. И тоже заплакала.

Горькая луна бессонной ночью была свидетельницей нашего разговора, где рассыпались алмазной крошкой вечерние теплые объятия на закате. Мечты Лиды на совместное будущее таяли в этой ночи, но она не хотела сдаваться, держа в своей ладони мою ладонь и сжимая ее до боли. Она любила так же, как и я, и была в этом одинока.

Я рассказывал ей о своем чувстве и о том, как был истощен им; о ночах, где я выл в подушку, и о нежелании жить; о тех днях, где я таблетки от боли запивал водкой в надежде, что поможет; о том, как пытался утонуть в сотнях женщин; и даже о том, что это не помогало, ведь любовь все так же горела синим пламенем. Я говорил о снах в поисках большого чувства, которые все без исключения были посвящены Надин; про десятки городов между мной и розой, кои ничего не меняют, не помогают выбраться из океана чувств; и о замерзающей душе без трепетных бордовых лепестков, прикасаясь к которым, я когда-то сходил с ума; и о том, как обжигался, но молил еще. Я говорил Лиде о том, как эта больная любовь мне была противна самому до тошноты; и что я бы вырезал эту опухоль, если бы было можно, но душа вновь и вновь на устах с ее именем, где несбыточная мечта детства трещит по швам в минорной ноте перед смертью.

Лида молча слушала меня, прислонившись своим плечом к моему, и плакала. Не потому, что она уходит. Она давно решила за себя, что будет со мной столько, сколько я позволю, и что будет добиваться того дня, когда я однажды не уеду. Больше никогда.

Этот разговор, по сути, стал продолжением того диалога в Берлине, когда впервые Лида отчетливо поняла, что я рядом, но не с ней. Но она все равно держала мою ладонь в своей, сжимая до боли, и шептала что любит меня, не забывая, что простужен я другим цветком. Но как бы больно не было моим пальцам от теплых и крепких тисков ее рук, я все равно не мог желанно уколоться до крови ее лепестками…

II

Все так же величаво силуэт Андрея главенствует в небольшом закутке кладбища, ведь именно его надгробие отличается такими внушительными размерами. Правда, теперь рядом с ним стоит и другой гранитный камень с не менее внушительными размерами, но пока без лика. Дотронувшись до нее, я расплылся в странной улыбке. На этом памятнике были мои имя, фамилия и дата рождения. Дата смерти на камне отсутствовала, но по моей чудаковатой улыбке можно было подумать, что я знаю эту дату безошибочно.

Это была моя очередная тайна – прижизненный памятник своему телу. Оставленная здесь среди вековых сосен частичка моей души, как способ показать свою любовь другу, пусть и запоздалую. Мои сокровенные душевные терзания о желанной вечной постели рядом с ним. Необходимое место для собственного успокоения. Лишний билет в один конец. Да и сомнения о прижизненной могиле не делали мне большего груза на душу. Они были просто данностью. Объективной действительностью в виде необработанного камня, который ждет мое тело уже как примерно триста дней.

Я снял с себя крестик, который несколько лет был рядом с моим сердцем, пропитавшийся вне его желания моей жизнью. Тот самый крест, который когда-то мне отдала мама Андрея перед его погребением. Я сжал его в своей ладони до боли, ощутив, как каждая грань хрупкого драгоценного металла впилась в кожу. Я подумал о его незавидной доле – помнить все события, которые прошли сквозь меня или рядом: и когда я ненавидел, и когда любил. Он мог бы многое рассказать обо мне и о моих далеко неправедных делах. Но сегодня наши с ним пути расходятся. Опустив его в небольшую ямку у гранитной плиты с моим именем, я выдохнул.

А потом я сел на скамейку вблизи могилы Андрея и стал ему о чем-то рассказывать. Я говорил ему, что теряю смысл жизни, что мир без любви для меня опостылел, что в глазах моих стоит только образ бывшей девушки Надин; что я, как покойник в гробе, усыпан с ног до головы ее розовым ароматом – он укутывает меня тяжелой угрюмой тоской… Я рассказывал другу о том, как я, будучи живым, тоже тлею, потому что в груди не унимается растоптанная любовь, и что накопленные страдания мешают мне нормально существовать. И пусть я себе мог что-то больше придумать, чем это было на самом деле, я жил этим чувством, и оно меня поглощало. Как раковая опухоль распространялась по телу даже без участия Надин и вдалеке от нее. Никакое лекарство из сотен женщин, радостей жизни не помогало остановить страшную болезнь. Ведь и сейчас я бы полетел на всех парах только по одному звонку любимой женщины. Как мотылек на огонь. Не важно, что снова обожгусь и упаду ниц.

По моим речам Андрей мог догадаться о нашей с ним встрече уже завтра, но конкретики в них не было. Да и все слова были только в голове. Как всегда, около его могилы я просто молчал, осматривая безмолвные кресты. Крепко сомкнутые губы не шевелились, хотя разговор был очень серьезным и длинным. Он монологом бесконечно струился из меня. Я вычерпывал свои мысли, покрывая кладбище больным порочным бредом и любовной лирикой через край. Я хотел высказаться и наполнить душу каким-то новым смыслом, приближенным к гармонии. Но в подобной тотальной тишине ее не было.

На кладбище я был своим. Я так чувствовал, потому что мне никто не мог задать неудобные вопросы, на которые я не хотел бы отвечать. Я ощущал себя свободным и не придумывал сложных ответов. Под шум ветра по пульсации на запястье и холодной полуулыбке на бледном лице можно было читать все что угодно, но только не раскаяние. Стоя на кладбище душа не обнажалась, оковы гнусных поступков с треском не являлись. Здесь я был одним из тех, кто неподвижно лежит. Очень похожий на сотни и даже тысячи мертвецов: холодный и безучастный, правда, только снаружи.