Ещё о женЬщинах

Ну замолол! Вернёмся к этому барану. Мы хорошо сидели, но Бауи, между прочим, пряники мыл. Берёт в левую пряник, правой отворачивает кран, пряник под струю, брызги на стены и пузо, встряхивает его и ест.

Я говорю:

— Ну и что, вкусно?

Бауи пожал плечами и наливает по новой. Пьём, он закусывает, а с пряника капает, к пальцам он у него липнет, вода-то горячая. Бауи их давай обтирать об полотенце.

Я говорю:

— Ну вот, рушничок будет липнуть.

Он подумал и стал их мыть с мылом. Я, даром что пьяный, удивился:

— Не противно, — спрашиваю, — с мылом-то?

Он говорит:

— А тщательнее надо, чтобы и сахар, и мыло смывались заподлицо!

И взял мочалку. Мочалкой моет и ест.

Я подумал и сказал:

— Ты знаешь, Бауи, как я тебя уважаю. Но признайся, что ты дебил. Нарочно признайся!

Бауи, за это люблю, признаётся. Но тут же, свиное ухо, приводит такой контраргумент, что а кому сейчас легко?

Я заметил ему:

— Я, конечно, дико извиняюсь, но вспомни четвёртый закон диалектики — одинаковое одинаковому рознь (тут я поднял палец), и вкуса никакого.

Бауи вздохнул и признался:

— Не люблю я их.

Я опешил. Бауи разрыдался:

— А что делать? А кто виноват? Но ведь мы же русские люди! Какой ж русский не любит пряников?

— Ну ты полегче! Я лично — средний. У меня в предках русские, украинцы, белорусы и одна прабабка турецкоподданная. Так что это ты, может, русский, а я нормальный. А кому сейчас легко?! Ешь тогда устриц.

Бауи обиделся:

— Что я, извращенец, что ли?

— Конечно, извращенец! Он сладости не любит! Да ведь в ней-то, в сладости, самый смысл пряников и есть! Ешь тогда устриц.

Бауи отвечает:

— Что я, извращенец, что ли?

И новый пряник моет.

Я говорю:

— Ты бы его ещё проспринцевал, чтобы и внутри сладко не было.

Вот и видно, что мы были уже хорошенькие. Бауи взял резиновую грушу с пластмассовым наконечником и стал спринцевать. Причём я не понял, он прикалывался или что? То есть спьяну пока засунешь, если вообще засунешь, а потом брызнешь, короче, от пряника уже мало что в руках остаётся, больше на полу и в раковине.

— Вот и хорошо! — говорит Бауи. — Не люблю я их.

А я был хорошенький и сказал так:

— Бауи, признайся, что ты пидор! Нарочно признайся.

Он говорит:

— Я не пидор, но я не скрою, что ты мне нравишься как мужчина. А я тебе?

— Не нравишься. Мне вообще мужчины не нравятся, я бы их наполовину сослал в глубинку на восьмой километр. Я вообще считаю: мужчины недоразумение природы.

Бауи загрустил:

— И я?

— Да ты-то, блин, первый! Ты пряники моешь! Это неуважение к труду кондитера. Это отрицание самого существа сладости. Это поиск противоестественного. Это, если глубоко задуматься, сатанинская мерзость.

Бауи задело.

— Нет, — говорит, — мерзость — есть немытое!

И аж его передёрнуло.

А я как заору:

— Нет, не мерзость! Мерзость — мытое!

— Почему?

— По кочану! Стал бы ты устриц мыть?

— Зачем их мыть, они и так не сладкие.

Я пожал плечами и сказал:

— Пидор ты, Бауи, пидор, и даже не отнекивайся. И всё-таки я очень тебя люблю и высоко ставлю. Кто из одной бутылки не пивал, тот и дружбы не видал!

— Ишь, ловко! Уж очень складно! Поцелуемся, дружок! — визгливо захохотал Бауи.

Мы поцеловались.

Тут только я заметил, что в пылу спора Бауи перемыл все пряники. Пришлось посыпать их сахаром. Я это делал, а Бауи ходил вокруг, с шорохом потирал сухонькие ручонки и хихикал — у кого-де отрицание существа и кто-де ищет противоестественного?

Я молчал. Выглядело это действительно, наверно, глуповато, но я был пьян и уже не мог сдерживаться. Всё-таки, если сказать правду, у нас была не одна бутылка, а три, и уже вторая закончилась.

Пёстрая ленточка, или Дворец беременных

В избе вопила и грохотала музыка (если это вообще можно называть музыкой, вариант: музыка ли?), но вот по полу покатились круглые клубы морозного тумана, и лирический герой понял, что дверь открылась.

Он весь день курил дрянский табак, собственноручно выпотрошенный из былых окурков, и слушал пластинки — не умывался, не завтракал, потом не обедал, бродил по комнате и слушал. Но не пластинки, как тут успел всунуться со своими советами пьяный соавтор Ильенков, вот так мы и пишем вдвоём, как братья Ильф и Петров, а когда залает собака во дворе, а когда она (точнее — он, Акбар, о, аллах, назовут же соседи!) залаяла, как раз не услышал, но увидел глазами мороз. Он растерялся, поспешил ей навстречу и остановился.

Героиня стояла у порога и делала что-то толковое длинными гибкими пальцами у воротника незнакомого ему пальто.

— Здрастуй, — сказал герой и от смущения прямо, но с таким настроением, что как будто бы криво, усмехнулся.

Она прилежно кивнула и ещё добавила словом:

— Здрастуй.

Герой опять усмехнулся, потом спохватился:

— Раздевайся, давай, я помогу!

— Нет, я же ненадолго… Ты же быстро… Времени-то уже… — так говорила она, наклоняя волосатую голову и поворачиваясь, пока он снимал с неё пальто и разматывал шарф.

— Нет уж… Можно раз в жизни… Спокойно поссать… — бормотал он, снимая с неё пальто и разматывая шарф, пока она кружилась, кружилась, кружилась… Как змея Скарапея, понимаешь.

Вот она стоит у вешалки, ставшей сразу непраздной, и он стоит, но непонятно на чём. И тишина.

— Хочешь конфетку? — обрадовался он и достал с буфета красивую коробку.

С пыльной крыши хорошего старинного буфета, где хлопья сажи, паутина, где её старенькие туфельки и колготки, с трудом натягивая которые, он… Так, давайте не отвлекаться, где всего лишь тенёта и нетопыри, достал коробку «Рыжика».

— Хочу! — наконец-то улыбнулась она и села за стол. Он поспешил сдвинуть бумаги на край земли (стол по краям был припорошён пригоршнями земли), а пишущую машинку, настоящий кайзеровский «Ундервуд», кряхтя, переставил на горячую после топки плиту, и когда вернулся из загса, когда-то чёрная, а теперь пёстрая от ударов железными литерами, ленточка поплавилась и слиплась.

Затем хлопнул себя по лбу и убежал в комнату. Ему нужно было срочно спрятать одну вещь, слава богу, что она близорука. Выключил… ну хорошо, не музыку, пластинку, и стало тихо-тихо на усёй зямли.