Еще один круг на карусели

Только у одной женщины из Сан-Франциско все было в порядке с браком — муж, двое детей, а значит, и поддержка близких. У всех остальных положение в личной жизни было нестабильное, они страдали от разочарований и конфликтов.

Многие чувствовали себя отвергнутыми семьей, они ощущали, что друзья или коллеги понимают их лучше. Женщина-адвокат из Денвера, тоже разведенная, растрогалась, вспомнив, как две ее сотрудницы, секретарша и ассистентка, в знак солидарности с ней, облысевшей после химиотерапии и стеснявшейся этого, явились в офис обритые наголо.

Мы сидели кружком на земле — девять участников плюс руководитель обсуждения. Он же заведовал коробкой с бумажными носовыми платками и подталкивал ее к рассказчику, чтобы тот мог вытереть слезы, сопровождавшие практически каждую историю. Вскоре мы обратили внимание на эти странные, если глядеть со стороны, но очень своевременные перемещения коробки; все засмеялись. Смеялась вместе с нами и молодая женщина-дизайнер, которая рассказала о результатах исследования, проведенного каким-то университетом. Выяснилось, что слезы того, кто режет лук, отличаются по своему химическому составу от слез, которые проливались здесь, — «слез гнева и печали», как она выразилась.

Именно печаль и гнев звучали в историях моих товарищей, и это было вызвано не столько болезнью как таковой, сколько их жизнью и отношениями с другими людьми. Вот на что следовало бы в первую очередь обращать внимание при оценке уровня развития общества, а вовсе не на ВВП или, допустим, доход на душу населения! И какой же мерой можно измерить эту роскошь, когда в твоей жизни есть человек, на которого ты можешь во всем положиться, с которым можно глядеть в будущее и обозревать былое, делить горе и радости? Человек, которого ты встретил еще в юности, с которым ты менялся и рос, с которым хорошо было бы и состариться вместе. Какую ценность представляет для излечения присутствие в жизни больного такого друга? На мой взгляд, огромную. Кстати, то же самое можно сказать и о доверительных, искренних отношениях с врачом. Мои товарищи были со мной согласны.

Женщина-адвокат из Денвера внезапно разрыдалась: ей пришлось поменять врача-онколога, так как прежний заявил, что больше ничем не может помочь. А вот другая женщина, судья из Миннесоты, сказала, что ее врач просто безупречен. Он ни разу не говорил с ней о проценте излеченных, о том, сколько лет или месяцев ей осталось. Он подбадривает ее, говорит с ней только о хорошем, и она твердо решила не сдаваться и сделать все, чтобы не стать «объектом для статистики».

У пятидесятилетнего сотрудника вашингтонской организации, занимающейся защитой прав человека, рак обнаружили уже давно; он рассказал, что за это время успел сменить двух жен и бесчисленное количество врачей, чтобы, как он выразился, «не чувствовать себя один на один с болезнью».

Все они были обижены на свои страховые компании, которые шли на любые уловки, лишь бы не оплачивать больничные счета. Ортопед обнаружил в страховом полисе, оформленном много лет тому назад, пункт, согласно которому в случае самоубийства клиента его страховка детям не выплачивается. Женщина-судья подтвердила, что такая практика действительно существует.

Спал я отлично. Встал, как обычно, очень рано, с рассветом — света хватало только чтобы видеть, куда я ступаю, — и пошел по узкой тропинке сначала в лес с причудливо искривленными деревьями, затем по росистой траве через дюны. А потом тропка круто спустилась вниз с каменистого обрыва, туда, где передо мной предстал огромный, великолепный океан. Он накатывал на пляж, обнимал скалы, играл с кусками дерева, подхватывая их, унося с собой и вновь выбрасывая на берег. И так миллиарды лет подряд, год за годом, мгновенно смывая все следы на песке — мои следы, следы малютки-краба, который выполз из своей норки, отпечатки обломков дерева.

Я шел по пляжу, подбирая тут и там маленькие странные камешки. Они были розовые, плоские и очень гладкие. В центре у каждого был черный круг, похожий на окаменевший глаз какого-то ископаемого существа. Я наслаждался древностью окружающего меня мира. Я был один — ошеломленный, потрясенный величием природы.

Над вспененной водой висела в воздухе тончайшая пелена брызг, заслонявшая солнце, но эта мглистая размытая белизна заставила меня еще острее ощутить безграничность океана и подумать о вечности не как о времени без конца, но как о мгновении вне времени. Именно это я испытал там, на берегу, мне казалось, что я вечен, потому что величие, окружавшее меня, было повсюду — да и во мне тоже.

На обратном пути после крутого подъема я набрел на покосившуюся хижину из старых бревен, почерневших от времени и непогоды. Дверь была закрыта железным крюком. Я открыл ее. В крохотном помещении явственно ощущалось чье-то присутствие; комната казалась живой. На низком столике, как на алтаре, стоял огарок свечи, лежали сухие цветы, ракушки, оставленные прежними посетителями. Я добавил один из камешков — тех, с немигающим древним глазом. Усевшись на маленькую соломенную циновку на полу, я застыл в молчании, слушая дыхание Вселенной — и свое тоже.

Свидания с океаном стали для меня ежедневным ритуалом. Утром, ни свет ни заря, когда все еще спали, я шел бродить по берегу. Вечером перед ужином я устраивался где-нибудь на травянистом плато над пляжем. Найдя укрытие от ветра, я сверху смотрел, как вода окрашивается в цвета заката.

Однажды вечером, когда дул сильный ветер, а волны внизу накатывались на пляж, ритмично, непрерывно, как дыхание исполина, я остановился понаблюдать за старым стволом дерева, который океан то смывал, давая ему какое-то время поплавать, то катал взад-вперед по песку. Я представил, что этот ствол мое тело, и спокойно глядел, как он пляшет и исчезает в объятиях этого добродушного гиганта. В небе появились два красавца пеликана. Большие, безгласные, они летели вдоль берега, планируя на раскинутых крыльях. Что это было — моя душа? Воспоминание обо мне? Я ощутил глубочайший покой и спросил себя, сколько других участников прежних семинаров мечтали здесь о том, как хорошо было бы оторваться от земли и полететь, как эти пеликаны, над этими прекрасными скалами. Лечь бы на ветер, и пусть он несет тебя, куда хочет. Я почувствовал себя в великолепном одиночестве — ни ответственности, ни обязательств, ни чужих слез.

Вскоре за ужином обнаружил, что все это замечательное вегетарианское питание на самом деле скука смертная. Блюда были красочные, разноцветные, но неизменно пресные и безвкусные. Зато это была исключительно здоровая пища — по крайней мере, так утверждала повариха-монахиня, заправлявшая всем на кухне. За все время нам не перепало ни чашечки чаю, ни глотка кофе. Только травяные настои.

Утро начиналось с медитации и упражнений на расслабление под руководством Ваза. У него это здорово получалось — создавать атмосферу. Мы раскладывали на земле подстилки и ложились, стараясь забыть на время о голове, руках, ногах и обрести в тишине это «внутреннее пространство покоя», в котором мы могли бы укрыться. Еще Ваз толковал о «священном месте, где конечное и бесконечное встречаются». Эти словеса меня раздражали, но сами упражнения были замечательные, и их действительно следовало бы ввести в распорядок дня, чтобы содержать в порядке тело… а может, и все остальное.

После завтрака — тоже в высшей степени «здорового и полезного» — начинались разные занятия и групповые дискуссии. Мне понравилась «imagery», игра с образами. Мы сидели на земле, перед каждым лежал большой белый лист бумаги и краски. Каждый из нас должен был попытаться изобразить свою нынешнюю жизнь — наше «сегодня» — и то, чего мы ждем от жизни «потом». Закончив рисунок, каждый показывал его остальным, поясняя на словах, что он хотел выразить. Любопытно, что все мои товарищи выразили надежду на то, что их «потом» будет лучше, чем «сегодня».

Я разделил лист на четыре равных части. В центре я нарисовал красивое красное солнце, пересеченное линией горизонта, ниже которой начиналось синее море, — это был рассвет, а может быть, закат. Внизу, в глубине моря (в моем «сегодня») я нарисовал обломок корабля, на борту которого виднелся китайский иероглиф, означающий «жизнь». Стайки рыб сновали между водорослями; они присутствовали на двух частях листа — «сегодня» и «потом».

Когда настала моя очередь, я сказал (местами всерьез, местами, чтобы позабавить остальных), что в масштабе Вселенной моя болезнь не будет иметь катастрофических последствий. Каким бы ни было это «потом» для меня, солнце будет все так же вставать и садиться и рыбы будут все так же плавать в глубине космического сознания.