Еще один круг на карусели

Одну стихотворную строчку, иногда только одно слово Свами мог обсуждать часами. Познакомив нас с Ведантой через Упанишады, вторую часть курса он посвятил в основном «Гите», которая, хронологически следуя за Упанишадами, представляет собой сокращенное изложение всего ведантического видения мира в форме диалога между Кришной и Арджуной.

Уже одно только звучание санскрита в некоторых местах текста доставляло мне глубокую радость. Иногда, когда мы читали эти тексты хором перед началом занятий, у меня возникало впечатление, что я парю в воздухе. Такое со мной случалось раньше, только когда я пробовал курить опиум в Пномпене или проникался историей на самой верхушке храма в таких местах, как Ангкор или Паган. Теперь эти стихи давали мне подобное видение Вселенной… А люди? Великим и мелким, подлецам и героям — всем без изъятья суждена одна и та же судьба:

Как мириады бабочек ночных В огонь летят, чтоб там найти погибель, Так человек в пылающую пасть Прожорливого времени стремится…

И это происходит не потому, что люди отмечены печатью греха, не потому, что некое божество «где-то там» приговорило их, а потому, что:

Все, что рождается, на смерть обречено. Родится вновь все то, что умирает. Все это неизбежно; в этом нет Причины для страданий…

У бога «Гиты» нет своего избранного народа, он не обрекает никого на вечные муки, не приберегает для одних то, в чем отказывает другим. Такой бог мне подходил — всеохватный и вездесущий бог, для общения с которым не нужны посредники, который не посылает на землю своего представителя, сына или пророка, говорящего людям: «Он велел передать вам…» Это бог, которого каждый может видеть по-своему: в простом булыжнике или в одной из прекраснейших и высочайших горных вершин в Гималаях, такой, как Кайлаш. Мне казалось, что такое видение подходит свободному человеку, что оно родилось из чистых поисков, не преследовавших цель защитить интересы определенной расы или класса; это были поиски во имя всего человечества.

В «Гите» мне нравилось то, что, в отличие, например, от буддизма, мир ощущений не рассматривается здесь как «майя», иллюзия, или как препятствие на пути к подлинному Познанию. Веданта не отрицает мир, она отрицает только независимое индивидуальное существование. Но именно опираясь на собственное восприятие мира, каждый может открыть для себя законы, этим миром управляющие. Стоит сделать этот шаг, и мир станет пройденным этапом, он больше не нужен — и в этом смысле он «иллюзия» — так же, как не нужен восемнадцатый слон из классической истории, которую используют именно для того, чтобы объяснить сущность «майя».

Человек умирает, оставив троим сыновьям семнадцать слонов. В завещании написано, что половина должна достаться старшему сыну, треть — среднему и одна девятая часть — младшему. Сыновья не знают, как поделить слонов, счет не сходится — не делить же слона на части! Дело доходит до ссоры. «Отец наш был безумен, он не должен был оставлять нам в наследство такую задачу», — говорят они. Тут мимо проезжает на своем слоне вельможа, направляющийся в столицу. «Не ссорьтесь, добавьте моего слона к своим и поделите».

Все трое дивятся его щедрости, но делают, как им сказано. Слонов теперь восемнадцать. Старший сын берет себе половину, то есть девять, средний получает треть, то есть шесть, а младшему достаются два слона — одна девятая. Всего выходит семнадцать. Все братья счастливы и благодарят вельможу. Тот садится на своего слона, восемнадцатого, — и продолжает путь.

Таков мир: не иллюзия, а нечто, помогающее нам произвести расчеты и признать, что вся Вселенная держится на Сознании, на Действительности или Абсолюте, на Атмане, включающем в себя все. Поэтому все-все: ад, рай, счастье, печаль, радость, само мироздание — заключено в нас.

Особенно в Веданте мне нравилось отсутствие понятия греха, тем более первородного. А раз нет греха, нет и грешников. Желания? Они не подвергаются осуждению, они — часть жизни. Кришна в «Гите», приводя много красивых определений себя самого, так и говорит: «Я — желание в сердце людей». Однако надо сознавать, что желания связаны с сансарой, с изменчивым миром, и, только перерезав эти связи, можно стать по-настоящему свободным.

Веданта современна, ибо, сама будучи знанием, не вступает в противоречие с наукой. Напротив, она рассматривает науку как нечто священное, ведь, если Бог во всем, нет различия между священным и кощунственным. «Ученые занимаются тем, что заглядывают в сознание Ишвары», — говорил Свами. Он ни в коем случае не был ни догматиком, ни фидеистом.

Свами снова пригласил меня поужинать, чтобы расспросить о поездке в Коттакал. Он ничуть не удивился моим сомнениям в эффективности коровьей мочи и сказал, что хотел бы снова помочь мне. Скоро в ашрам должен был приехать один молодой врач, тоже аюрведист, о котором ему рассказывали много хорошего. Свами хотел проконсультироваться с ним насчет своего диабета и, заодно, нас познакомить.

Свами, имеющий вид древнего блаженного отшельника, мыслил в высшей степени рационально и по-современному. Это мне нравилось, но с какого-то момента стало раздражать. Все для него было вопросом логики, он не видел ничего ценного в интуиции, не оставлял места сердцу. И однажды я с изумлением подумал, что за все недели, что слушаю его лекции, он ни разу не произнес слова «любовь». Я признавал, что есть некая Реальность, которую не увидеть глазами, не услышать ушами, не пощупать руками, у которой нет ни вкуса, ни запаха. Но эта Реальность в его описании казалась мне безжизненной, состоящей из одних только слов. Слов на санскрите, переведенных на английский. При этом Свами сам не раз повторял, что «спасение не может исходить от слов». Необходимо глубоко прочувствовать эти слова, «прожить» их, но у меня это не получалось. Я слушал слова, но ими не проникался. Я наслаждался поэтичностью текстов, но не чувствовал при этом, что у меня открывается «третий глаз».

В общем, подступил кризис. Я ощутил его приближение однажды вечером, сидя в маленьком дворике перед моей комнатой, когда погасли огни. Стоял летний вечер, совсем как во времена моего детства в Орсинье. Вдали слышался девичий смех, на безлунном небе сверкали звезды; то и дело во тьме вспыхивали фары грузовика, взбирающегося к старой английской метеостанции в горах Нилгири. Горы были окутаны чарующей синевой. Вдали на склоне горели костры. Я скучал по миру, мне его не хватало. После нескольких недель в ашраме такая изоляция стала для меня неестественной. Я чувствовал, что мне все труднее сосредоточиться, что внутри меня растет желание вырваться на волю, узнать, над чем смеются девушки, почему горят костры — не местный ли это обряд?…

В конце концов при всем моем любопытстве, при всей моей тяге к «иному» я был и оставался европейцем. Я чувствовал, как во мне растет разлад между нашим взглядом на мир и индийским. Для нас высшая ценность в жизни — сама жизнь, для них это «не-жизнь», противопоставление жизни. «Мокша», освобождение от новых рождений, — главное стремление этой цивилизации. Будучи «шиша», я обязан был стремиться к отрицанию жизни, но она со своими радостями так меня влекла! Я понимал, что радость — обратная сторона страдания, понимал значение борьбы с желаниями. Мне нравились отрешенность, но не безразличие.

Я был убежден, что в моем возрасте хорошо наслаждаться потоком и со стороны, сидеть на берегу, любоваться водой, слышать ее журчание. А в ашраме это было невозможно.

Однажды за обедом ко мне подсел один из самых пожилых «шиша», кардиохирург из Хайдарабада.

— Анам-джи, что ты знаешь о пирамидах?

— Пирамидах?…

Мое удивление его подхлестнуло. Почти забыв о еде, он принялся мне объяснять, что пирамиды — не только египетские, но и вообще всякие, маленькие или большие, из камня или чего-нибудь еще, обладают таинственной силой, природу которой только предстоит понять. Он, например, вот уже несколько месяцев пользуется одной и той же бритвой, которая не тупится, потому что после бритья он кладет ее под маленькую фетровую пирамидку. Еще у него есть пластиковая пирамидка, которую он надевает на голову, как шляпу, когда медитирует, и еще маска на глаза, вроде тех, что дают в самолетах, но в форме пирамиды, в ней лучше спится.

Он сказал, что в сорока километрах от ашрама находится «очень мощная» пирамида, построенная несколько лет назад. Мы могли бы съездить туда, оплатив такси пополам. Его, как врача, в первую очередь интересовали целительные свойства пирамид.

Целительные? Это интересно! Я вспомнил, как Манджафуоко обмолвился как-то раз, что в его отношениях с классической медициной появилась первая трещина, когда в Перу и Колумбии он увидел, что сельскохозяйственные факультеты изучают возможности пирамид в борьбе с вредителями растений. Это выглядело шуткой, но действовало. Вреда от пирамиды не было, а обходилось дешевле, чем ядохимикаты.