Еще один круг на карусели

В директорском музее-магазине мы купили себе по пирамидке. Моя была из голубой пластмассы; пару раз я попробовал медитировать с пирамидкой на голове, после чего она отправилась под койку, к лекарствам из Коттакала.

Я стал отлынивать от групповой медитации. Вместо этого шел куда-нибудь на природу, иногда даже писал пейзажи дешевыми акварельными красками, случайно купленными в магазине канцтоваров в Коимбаторе. Когда-то в детстве я довольно много рисовал. Особенных успехов не добился, но мне нравилось и нравится до сих пор это занятие — пытаться передать на бумаге даже не то, что я вижу, сколько то, что чувствую.

Однажды на закате я сидел на «своем» холме и рисовал стога сена, разбросанные в долине внизу. Я думал, что я один, но тут ко мне подошла женщина с нашего курса. Я давно заприметил ее: она всегда держалась в стороне, одинокая, очень худая, изящная, видно было, что ее что-то мучает.

— Ничего, что я смотрю?

Затем мы вместе стали разматывать интереснейший клубок совпадений и общих интересов. Она слышала, что я ездил в Коттакал, и догадалась, что у меня проблемы со здоровьем. Были они и у нее. Десять лет назад ей поставили неутешительный диагноз. Речь шла о неизлечимой болезни. Западная медицина убила бы ее еще скорее, чем сам недуг. От кого-то она услышала о маленьком натуропатическом центре, который держала одна супружеская пара в штате Андхра-Прадеш. Из последних сил она поехала туда. Никогда в жизни она не видела более убогого места, но там ее выходили, и она осталась жить. Она порвала с Дели, со своей семьей — состоятельной, это сразу бросалось в глаза — и поселилась в том центре…

— Самая важная фаза лечения, — объяснила она мне, — это анализ состояния больного. Иногда приходится беседовать часами, чтобы определить, как применить единственное настоящее естественное лечебное средство: голодание.

— Голодание лечит, — говорила она, — но необходимо точно определить, сколько оно должно длиться, сколько воды нужно пить и с какими добавками; например, с медом и лимоном. Никаких фруктовых соков. Голодание заставляет тело сжигать дотла все ненужное, разросшееся, лишнее, вредное, все просроченные запасы, а все полезное остается нетронутым. Голодание не отнимает силы у тела, наоборот, оно помогает экономить энергию, которая иначе будет потрачена на переваривание пищи. В период голодания нужно быть предельно сосредоточенным. Нельзя ни читать, ни писать. Можно только медитировать.

В сущности, объяснила мне она, речь о том, чтобы заботиться не только о теле пациента, но и о его психическом состоянии и особенно его духовном уровне. «В конце концов речь идет о вере в Бога. Все болезни излечимы, но не все пациенты», — сказала она.

Я рассказал ей о Коттакале и спросил, что бы она сделала на моем месте с лекарствами, что у меня под кроватью.

— Принимай их, но только если убежден, что они тебя излечат.

В общем, я опять вернулся на исходные позиции. А потом, если лекарство не поможет или даже повредит, виновата будет не коровья моча, а я сам от неверия! Это мы уже слышали.

Она пригласила меня навестить ее в деревне в Андхра-Прадеш. А если для меня это слишком далеко, я могу получить представление о натуропатии, посетив знаменитый центр неподалеку от Бангалора.

И я взял адрес.

Постепенно я осознавал, что мир ашрама, который казался столь уникальным, таким необычным, не так уж, в сущности, отличается от мира внешнего. Люди, вначале искавшие здесь одиночества и поглощенные занятиями, со временем стали тянуться друг к другу, сбиваться в группки, общаться. Один из членов «бригады пенсионеров», узнав о нашей поездке к пирамиде, обиделся, что его не пригласили. Припомнив, что я молчал целую неделю, он вознамерился после окончания курса непременно отвезти меня к своему Муни Бабе — старому «садху», молчавшему уже двадцать лет.

Ашрам был моделью общества, и вскоре я разглядел в нем те же процессы, что и в обществе за его стенами. Женщины сдержанно, с любезными улыбками, но упорно отстаивали право прислуживать приезжающим в гости «свами». Многие «шиша» соревновались, кто задаст на «сатсанге» вопрос помудренее.

Тот, кто думает, что, переступив порог ашрама, он ушел от ловушек жизни, ошибается. Конечно, здесь тебя не достанут налоги, телефонные счета, приглашения на ужин от человека, которого ты избегаешь, но и тут неуловимо присутствуют обязательства, возникает напряженность между людьми. Здесь, к примеру, ты считаешь себя обязанным присутствовать на «пудже» или борешься за место поближе к ногам Свами. Ашрам тоже мог стать своего рода ловушкой. Это было убежище, которое предлагало защиту и гарантии, но при этом, как это всегда бывает с защитой и гарантиями, ограничивало свободу.

Здесь я многому научился, здесь ко мне пришли новые мысли. Я чувствовал себя частью гурукулама, но провести остаток жизни в ашраме, учить священные тексты, передавать их другим — это было не для меня. Я был многим обязан Свами, но явно не был рожден для того, чтобы стать его последователем.

Как-то, принимая утренний душ (система была простая: нужно было сесть на корточки перед краном в стене и плескать себе на голову пригоршни холодной воды), я почувствовал, что в меня уже въелся какой-то монастырский запах — целомудрия, безвкусной еды, безупречной жизни. И меня это обеспокоило.

Вскоре, в припадке еретической злобы я, не задумываясь, истребил целую вереницу муравьев, которые совершили налет на мою драгоценную коробку с финиками. За завтраком вместо того, чтобы съесть три больших клецки из манной крупы, которые дежурный «брахмачарья» вывалил мне в миску, я тайком подложил их своему соседу, отлучившемуся на секунду за стаканом молока. Это был один из «пенсионеров», тихий, вежливый, благовоспитанный. Вернувшись, он пришел в недоумение. Не понимая, каким чудом его порция удвоилась, он оглядывался по сторонам, смотрел на меня, а я, гордый своей выходкой, делал отрешенный вид. В конце концов он махнул рукой и все съел.

Однажды на площадке лестницы мы увидели красивое «ранголи» — абстрактный рисунок из рисовой муки, который муравьи потом съедят. Это был геометрический узор, в котором все основывалось на числе «восемь»: восемь сторон, восемь углов, восемь внутренних линий, образующих восемь треугольников, восемь точек… а в середине белый круг, словно солнце, вокруг которого вращается мир, или ядро атома, окруженное электронами.

Это был день празднований в честь Шанкарачарьи, великого комментатора Вед, жившего в VIII веке. Занятий не предвиделось, только «пуджи». Я воспользовался случаем, чтобы подышать воздухом на воле. Решил съездить в Кунур, на старую метеостанцию, где англичане в свое время спасались от зноя долины.

Путешествие было ужасным, я ехал, как в душегубке. Грузовики и набитые людьми автобусы, взбираясь в гору, изрыгали удушливые тучи канцерогенного дыма. Мне говорили о Кунуре как об одном из самых красивых и спокойных мест в Индии, но добравшись туда, я решил, что ошибся адресом. Перед этим прошел дождь, и городок превратился в сущее болото, по которому брели промокшие, плохо одетые, болезненного вида люди. Реклама описывала «YWCA», гостиницу, рассчитанную на молодых христианок, как «гостиницу в старинном стиле». Это действительно было строение XIX века, но ветхое и заплесневевшее, со стенами, окрашенными синей краской, которая, видимо, маскировала их плачевное состояние. А попутно и дезинфицировала. С потолков свисали лампочки без абажуров. Пол тут и там был прикрыт старыми влажными ковриками. В одном углу стояло пианино, в другом был холодный камин. За столом сидели трое молодых иностранцев-путешественников, не ответивших на мое «намасте».

С привычной бодростью человека, которого еще ждут открытия в этой жизни, я спустился к базару, и тут Кунур предстал во всем своем убожестве. Проходя мимо смердящей сточной канавы, я успел увидеть маленького мальчика, присевшего там по большой нужде, собаку, которая что-то лакала, ворона, который что-то клевал, и козу, объедающую зелень с кустика. Хуже всего был ручей в центре городка, где несколько улиц соединялись у остановки автобуса. Зловонная струя текла среди куч мусора, казавшихся живыми — столько там копошилось крыс; тут же рылись в отбросах собаки, бродили вороны, безмятежно паслись коровы и буйволы. Стайка обезьян, тощих и облезлых, у многих под животом, крепко вцепившись в материнскую шерсть, висел детеныш, ждала на перилах моста удобного момента, чтобы перейти улицу, по которой проносились грузовики. На тротуаре прокаженный с руками в розовых язвах чинил сандалии, сидя на джутовой подстилке.