Есенин

Есенин вырос среди русых северянок, в них отмечал он и красоту, и женственность, и обаяние. Разве можно эту чернушку, тоненькую и надменную от сознания своей неотразимости, сравнить ну, скажем, с Наташкой Шориной? Вспомнив Наташку, почувствовал колючую боль в сердце и загрустил, замаялся, как мается душа от внезапно обступившей со всех сторон безысходности. «Вернусь, отыщу поэму «Тоска», надо взглянуть на неё свежим взглядом, переработать заново».

Евдоким потёр грудь под расстёгнутой рубашкой, блаженно сощурился, легонько толкнул Есенина в бок:

— Чего замолчал? Не можешь опомниться — ошеломила девка? И то сказать: огонь!

— Какое там огонь — целый костёр! — Мерное покачивание дрог рождало мысли неуловимые, то ясные, то затенённые.

— Зря ты с ней не поехал, Серёжа. Жалеешь небось, что маху дал.

— Нет, — ответил Есенин не шутя, — не жалею. Эта гречанка мне не нравится. Но она к нам придёт.

— Иди ты! Откуда знаешь?

— Знаю. — И подумал с печалью: «Опять в судьбу мою входит женщина, она потребует внимания, возможно, признаний, а то и поклонения, а мне придётся увёртываться от её намёков, лукавить, лгать, сворачивать с той дороги, по которой надо без устали идти, твёрдо и прямо, преодолевая преграды, поставленные жизнью».

Они заночевали на станции за Алуштой и только на другой день к обеду прибыли в Ялту. Евдоким и Есенин подошли к деревянному домишке, стоявшему на косогоре неподалёку от моря. Навстречу им вышла женщина, строгая с виду, но незлобивая, с запрятанной в ямочках щёк добротой. Евдоким, перед тем как тронуться с последней стоянки, опрокинул две рюмки виноградной водки и сейчас был бездумно-беспечален.

— Принимай, мать, нового постояльца. Серёжей зовут. Доход нам от него не предвидится — будет жить в моей мастерской бесплатно. Сдружились мы.

Женщина ободряюще кивнула Есенину.

— Что ж, проживём и так, без дохода. Если в мастерской ему не покажется, поместим в комнату к Ванюшке. Идём, Серёжа, я тебя провожу. — Она пошла по тропинке, проложенной посередине небольшого садика, к деревянному сарайчику.

В мастерской крепко пахло смолой, опилками, спиртовым лаком, клеем. На стене над верстаком аккуратно развешаны столярные инструменты, на полатях уложены тонкие листы фанеровки, ореховой, буковой, морёного дуба, бруски необработанных заготовок. В левой стороне стоял топчан, широкий и чистый, на нём — матрац, не из стружки, как предупреждал Евдоким, а настоящий, из шерсти, стёганый, две большие подушки. У изголовья топчана — столик с крышкой, искусно инкрустированной хозяином. Евдоким, привалившись плечом к косяку, явно ждал похвалы.

— Здесь прекрасно! — невольно воскликнул Есенин, бросая на топчан баул с пожитками. — Лучшего и желать не надо!

— Ага! Что я говорил! — Евдоким подмигнул жене: — Маша, а он наверняка испугался, что будет жить в мастерской. Он, знаешь, Маша, поэт, стихи сочиняет, вроде Пушкина или Никитина. Словом: «Буря мглою небо кроет...» Такие нам с дочкой Рафтопуллова стихи читал — закачаешься!

Маша покосилась на мужа, спросила с осуждением:

— Сколько ты успел пропустить, Авдоша?

— Две рюмки всего, вот Серёжа не даст соврать.

— А вчера?

— Вчера чуть поболе. Нельзя было отказаться — дочка Рафтопуллова угощала. Честное благородное слово!

— Очень ты ей нужен...

— Не я, мать, — Серёжа. К себе в экипаж его приглашала, да он, представь, отказался: не хочу, сказал, компанию с Евдокимом рушить. Как бишь её зовут?

— Москвичку, что ли? Лола.

— Правильно. Как это у меня из головы вылетело?.. Лола. То ли по-гречески, то ли по-персидски.

— Располагайся, Серёжа, как дома, — сказала хозяйка. — Вот вешалка, вот стулья. Авдоша, укажи ему, где что, а я бельё с одеялом принесу. Потом обедать будем. Ванюшка уже прибежал с моря.

Несколько дней Есенин прожил у гостеприимных хозяев без забот, без тревог, без тяжких дум. Всё улеглось в нём, ясность коснулась души, солнце прокалило тело, море матерински ласково качало на своей волне. Он забыл даже о стихах — это несказанно удивляло его, но не вызывало сожаления: волна отлила от берега, перебирая гальку, чтобы вновь возвратиться ещё более сильной и напористой, чтобы расстелить по песку, по обкатанным камням белую кружевную вышивку. Он заплывал далеко, седлал хребты волн, взлетал на них, как на лошади, мчащейся галопом, а приплывая назад, падал на горячую гальку, подставляя себя солнцу; волосы его выгорали, приобретая пятнистый розоватый оттенок. Но странно: зелёная равнина моря, горящего в закатном пламени, тихо вздыхающего по утрам, как усталый от скачки конь, лунные кованые дороги, уходящие вдаль, к иным пределам, не проникали внутрь существа Есенина. Он не написал о море ни строчки, мысли его были там, на севере, возле рябин и черёмух, бродили в заокских туманных лугах. Отсюда, издалека, родимый край казался ему всё милей, дороже и краше. В полдень он обедал, затем брёл домой и ложился на свой топчан, в прохладе и тишине, как в детстве, спал без сновидений.

Как-то в сарайчик прибежал Ванюша, мальчишка лет восьми, белобрысый, с задорным хохолком на макушке и выпалил, запыхавшись:

— Серёжа, тебя какая-то женщина спрашивает. Вон она сюда идёт!

Есенин, торопясь, надел косоворотку, перетянул её в талии витым пояском с кистями на концах.

В двери, загородив её, держась руками за косяки, напоминая распятие, стояла Лола. Она, чуть откинув голову, вглядывалась в сумрак мастерской, различила белую рубашку Есенина, шагнула к нему:

— Здравствуйте!

Есенин подал Лоле стул. Она села, сложила зонтик, сняла широкополую шляпу из рисовой соломки, встряхнув головой, осыпала плечи своими чёрными волосами.

— Спасибо. — И тут же спросила несколько задорно, тая издёвку: — Такая обстановка содействует творчеству?

Есенин не принял её иронии, ему уже задавали подобные вопросы там, на Оке, когда он жил в амбаре. Сейчас этот вопрос показался ему по-обывательски праздным, а слово «творчество» прозвучало с плохо скрытой насмешкой, как будто стихи — дело несерьёзное, к тому же и проходящее, вроде болезни — выздоровеет человек, и всё останется позади. Забудется, как юношеская забава. Мало ли таких, в молодости писавших «складно», а позже, вызрев, смеющихся над своими заблуждениями: «Ия когда-то баловался стишками».

— Каждый занимается тем, на что он способен, другому я, к сожалению, ничему не научен.

Лола уловила в его ответе обиду и попыталась сгладить её.

— Что же мы тут сидим, впотьмах? — спохватилась она. — Идёмте на воздух! Пиджак не надевайте, погода дивная.

Есенин нехотя стал собираться, без надобности передвинул стул, разгладил складки скатерти на столе. «Опять, — думалось ему, — придётся играть роль весёлого парня, развлекать, острить, смешить, читать стихи, а ведь всё это не нужно и некстати». Но и одиночество его всё более удручало. «Завтра пошлю Анне ещё раз телеграмму, пускай немедленно выезжает!» — решил он и шагнул к двери, пропуская перед собой Лолу.

Вечер был тихий, горные хребты с серебром на гребнях словно бы прижимались теснее к ночи и медленно затягивались сиреневым дымом, щели и пропасти наливались туманом, он клубился и, казалось, клокотал. Встала луна, ударила по воде светом, будто мечом рассекло от края и до края.

— У нас дома гульба по случаю моего возвращения под отчий кров, — без рисовки, но с насмешкой говорила Лола, — а я посидела немного, тошно стало от скуки, не переношу выкриков, бестолковых споров, пьяных поцелуев; потихоньку выбралась из-за стола и улизнула сюда.