Чтение онлайн

ЖАНРЫ

Шрифт:

— А я и не подозревал, Сергей Александрович, что вы сотрудничаете в большевистской прессе.

— Пресса эта легальна, без цензуры не выходит, — уточнил Есенин недружелюбно; он не сводил исподлобного взгляда с полуинтеллигентного сыщика.

— Нынче она, как вы правильно изволили заметить, легальна, а вот завтра, глядишь, уже и нелегальна; большевики, как цирковые фокусники, умеют это делать с завидным мастерством, — вслух размышлял Пётр Степанович, адресуясь не столько к Есенину, сколько к Воскресенскому, — любопытен ему был этот добрый и обаятельный человек. Да-да, и добрый, и обаятельный, и культурный, но что у него за душой? Пётр Степанович, дважды в жизни

читавший «Преступление и наказание» Достоевского, был прямо-таки прикован невидимой цепью к корректору, носящему студенческую тужурку. Эх, с каким удовольствием он накроет его с поличным!

— Всех номеров газеты сотни тысяч, — умышленно преувеличил Есенин. — Все экземпляры, мне думается, изъять не сумеете.

— Сколько выловим, и то благо, — отозвался сыщик. И вздохнул: — Эх, молодой человек, зря вы связали свои молодые годы с господином Воскресенским. Сам он — чувствую это я своим острым чутьём — идёт преступной стезей и вас за собой тащит. А вам идти за ним ох как рискованно! Сочиняйте себе стихи, куда спокойней и обольстительней: почёт, деньги, женская любовь... — Пётр Степанович повернулся к корректору, из путаницы мрачных полицейских лабиринтов на какие-то считанные минуты показался на свет человек, мизерный, с ноготок, но честный и совестливый: — Когда я гляжу на вас, Владимир Евгеньевич, то, клянусь, меня охватывает удивление: вы такой добрый, насмешливый, живете с душой настежь, ни бомбы у вас, ни гранаты, а, между прочим, большевик. Неужели всё большевики такие? Не верю.

— Ещё лучше, добрее, умнее, — заверил Воскресенский с нескрываемой гордостью за тех, кто лучше его, добрее и умнее. — А нас, большевиков, тем не менее преследуют. И вы — первый.

Пётр Степанович сладострастно рассмеялся:

— Куда уж мне! Вам бы давно жить-поживать в Туруханском крае. А вы разъезжаете из Москвы в Питер и обратно. А всё благодаря мне. Не трогаю я вас. А ведь у меня все улики против вас налицо, аккуратно подшиты, каждый ваш шаг записан, высказывания застенографированы, о ваших поездках, о встречах мне известна вся подноготная. Я давно мог бы арестовать вас...

— Что же вам мешает?

— Жалость, — сознался полицейский искренне. — Русский человек сошлёт в Сибирь другого русского человека — не по-божески это. Одна родина у нас — Россия, русская мать нас всех родила, вскормила, детишками играли вместе, а подросли — ив разные лагери. Весьма пылко занимает моё воображение этот отвлечённый вопросец. А философия, уведомляю вас, никак не входит в круг моих обязанностей.

Воскресенский указал на газету, крепко прижатую локтем чиновника:

— А вот здесь написано, как в Петербурге русские полицейские беспощадно расстреливали русских рабочих. Почитайте-ка!

Пётр Степанович испуганно отшатнулся.

— Боже меня упаси от этой заразы! — Он по привычке обмахнул лицо шляпой, усы шевелились от дуновения воздуха. — Интересуюсь, из-за чего происходит у нас междоусобица?

— Из-за власти, Пётр Степанович. Власть в России должна принадлежать большинству людей, населяющих русскую землю.

Полицейский, оглянувшись, понизил голос:

— А как же трон, шапка Мономаха, государь-император?

— Трон едва держится на подпорках, толкни его слегка, и от него останутся одни обломки, а императора отстраним от этой высокой должности — не справляется государь.

— Эх, опрометчивый вы человек, господин Воскресенский. Хотите, дам вам умный совет? Скрывайтесь отсюда. И чем скорей, тем для вас лучше. Вот, к примеру, исчез из обозрения умный Агафонов, он же Вещерский. Вовремя исчез. А не то он шагал бы сейчас

по этапу, считал полосатые верстовые столбы.

— Куда он скрылся? — живо спросил Есенин, он по-своему любил Агафонова, этого рискованного человека с приклеенной бородой, с авантюрной жилкой. Выпадали, правда крайне редко, сизые, сырые вечера, дышавшие густыми туманами, когда Есенина одолевала смутная дума-догадка: не будь он, Есенин, с мальчишеских лет околдован и взят в полон поэзией, чем чёрт не шутит, возможно, стал бы он авантюристом.

Есенин и Воскресенский, умышленно замолчав, глядели на сыщика, ожидая, что незваный гость откланяется и, захватив конфискованные газеты, уйдёт.

Вдруг Анна с приветливостью хозяйки предложила:

— Пётр Степанович, хотите разварной картошки?

Есенин и Воскресенский переглянулись, осуждая Анну за неуместное гостеприимство.

Анна и сама удивилась до нелепости смешному своему приглашению и молча ждала, что полицейский чин из вежливости откажется и уйдёт.

Но он, наоборот, как-то воспрянул духом, радость осветила его лицо, усы зашевелились, губы тронула улыбка:

— Не откажусь, Анна Романовна. Мне приятно ваше общество, простота, просвещённость.

Он огляделся, куда бы повесить или положить шляпу, и, не найдя подходящего места, оставил её на коленях, прикрыв отобранными газетами:

— Как у вас хорошо, господа! Может, на душе мрак, горечь, но благовоспитанность делает ваши лица светлыми.

— У нас и на душе светло, господин Фёдоров! — заметил Воскресенский. Он возвышался над полицейским, как курган над равниной.

— Дай вам Боже... Но отчего, однако, светло?

— От уверенности.

— В чём, простите?

— В том, что через год, от силы через три года вас и вам подобных не будет на русской земле...

Пётр Степанович с сокрушением покачал головой:

— Ох, рискованные слова произносите, Владимир Евгеньевич. Я понимаю, шутите. Но, должен заметить, дурная шутка.

— Донесёте?

Фёдоров обиделся, вернее, сделал вид, что обиделся.

Анна отлучилась в кухоньку и вернулась с горячей разварной картошкой.

Фёдоров как будто раздался вширь, расправил плечи от столь искреннего внимания к нему, от довольства.

— Вы, Сергей Александрович, читали стихи, когда я к вам вошёл. Не могли бы вы продолжить? Пожалуйста...

Есенин глянул на корректора, тот еле заметно кивнул.

Утром в ржаном закуте, Где златятся рогожи в ряд, Семерых ощенила сука, Рыжих семерых щенят, —

повторил Есенин ещё раз первую строфу и заметил, что Фёдоров слушает поглощённо, приоткрыв рот, как мальчишка. Продолжив чтение, он закончил словами:

И глухо, как от подачки, Когда бросят ей камень в смех, Покатились глаза собачьи Золотыми звёздами в снег.

Пётр Степанович сглотнул слюну, вынул из кармана платок и приложил его к глазам:

— Чёрт знает что... До слёз...

Анна шмыгала носом. У Воскресенского за очками на глаза набежала рябь, он дышал прерывисто, как будто с трудом... Молчание повисло раздумчивое, чуть горестное.

Поделиться с друзьями: