Есенин

Вечером к Есенину и Анне зашёл «на огонёк» Воскресенский, похудевший, чем-то обеспокоенный, но и просветлённый. Он был в своей старенькой студенческой тужурке, вытертой, небрежно расстёгнутой; лишь дерзко, с вызовом сверкали на ней металлические пуговицы с выпуклым изображением двуглавого орла. Есенин мерил шагами комнату — лёгкий и светлый, умиротворённый. К удивлению Воскресенского, Сергей тихонько посвистывал, на белой рубашке горел голубым огнём пышный бант, в глазах, не замутнённых ни единым облачком, билась неспокойная мысль: он был, по-видимому, очень далеко отсюда, быть может, на Оке, в ромашковых заречных лугах, в вишнёвом саду за амбаром или на берегу тёплого моря. Морские впечатления были ещё свежи, а тревожащее воспоминание о черноглазой гречанке нет-нет да и ударяло по сердцу смутным сожалением. Он глядел на вошедшего Воскресенского и как бы не видел его, пока корректор не дал о себе знать и насильно не вернул его к реальности.

— Хорошо вы устроились, Есенин, — зарокотал Владимир Евгеньевич с особой своей, вроде бы дружеской насмешечкой, — просто прекрасно! Заслонились каменными стенами от всего беспокойного мира и не ведаете, что в нём творится. Здравствуйте, Сергей Александрович!

После возвращения из Ялты Есенин не видел корректора и скучал без его сердечных наставлений, доброй иронии и всегда будораживших мысли новостей.

— Владимир Евгеньевич! — Есенин бросился к нему, как покинутый кудлатый щенок к вдруг появившемуся откуда-то хозяину. — Как вы нас вспомнили? Я не знал, что и подумать, пока Анна не догадалась сказать о вашем отъезде. Какие новости? Рассказывайте!

— Погодите малость. — Воскресенский оглядывал комнату. — Куда девать покупки? Ужинать будем, есть хочу. Где Анна Романовна? — Он сбросил с плеч тужурку, остался в косоворотке с расстёгнутым воротом, очки поблескивали приветливо, дружелюбно.

— Анна вот-вот придёт. — Есенин усадил гостя на табуретку, сам устроился на кровати напротив. — Расскажите, где и что происходит? Я ведь и в самом деле редко покидаю это семейное пристанище.

— Позавчера в Петербурге разыгралась кровавая трагедия: полиция стреляла в безоружных рабочих-путиловцев, двое убиты, около пятидесяти человек ранено. Вот, познакомьтесь. — Воскресенский вынул из тужурки сложенную вчетверо газету «Путь правды». Есенин, волнуясь, прочитал редакционное сообщение, некоторое время сидел остолбенев: навалившаяся боль стёрла живые краски с лица, бледность разлилась по щекам, лбу, даже уши посерели.

— Ленский расстрел повторился через два года, — прошептал Сергей, — только декорация другая — в самой столице России, в других условиях. Но суть, сердцевина одна и та же... — Он рванулся с места, закружил по комнате, натыкаясь на стол, на подоконники. — Когда кончится этот произвол? Если бы в один-единственный миг все рабочие Российской империи взяли в руки молоты, винтовки, железные пики, а все российские мужики — вилы и косы, эх какая бы это была силища! В этот единственный миг единения и концентрации народных сил рухнул бы к чёртовой бабушке трон, разбилась, как печной горшок, корона...

Лицо Есенина, только что бледное почти до снеговой белизны, вдруг зарозовело, запылало. Может быть, в такие вот минуты шла в нём кристаллизация гражданского чувства, вырастала, вызревала сыновняя любовь к России, к русскому народу, давала себя знать властная сила, обещавшая гордое дерзкое чувство полёта, дававшая предчувствие подвига? Какого подвига: ратного, гражданского, баррикадного? Нет-нет, песенного подвига, только ему он отдаст всю душу без остатка. Вслух Есенин сказал:

— Сироты остались, вдовы...

Вознесенский подтвердил:

— Вдовы и сироты будут и потом, сотни, тысячи.

Есенин встал вкопанно, словно натолкнулся на невидимую стену, изумлённо, мертвея, спросил почти шёпотом:

— Тысячи? Сотни тысяч? Что это значит? Война?

— С каждым днём мы к ней всё ближе и ближе, — безжалостно, провидчески говорил корректор, — а она, война, не пощадит ни пролетария, ни мужика. Старуха с косой вдоволь потрудится на русской ниве. Да и не только на русской.

Вошла Анна, запыхавшаяся, с капельками пота, блестевшими на лбу, — видно, сильно торопилась, — с ходу села на стул, уронила руки на стол перед собой, с тайным обожанием поглядела на мужа.

— Я думала, ты один, Серёжа. А у тебя, оказывается, гость. Здравствуйте, Владимир Евгеньевич! — Она вопросительно взглянула на Воскресенского, затем опять на мужа. — Что-нибудь произошло?

Есенин резко бросил перед ней скомканную газету.

— Вот почитай, опять пролилась кровь!

Анна быстро пробежала глазами сообщение и, казалось, осталась равнодушной, — таким был её характер, она внешне не проявляла эмоций, их достаточно выказывал муж с его чувственной безудержностью.

— Что же другое ты мог ожидать от царской полиции? Чем больше власть обессилевает, тем она чаще применяет штыки, пули.

Она поднялась, пошла на кухню, изящная, стройная, в белой кофте с чёрным галстуком, в длинной юбке с широким поясом, охватывающим тонкую талию.

— Проголодались, наверно. Сейчас приготовлю ужин...

Корректор усадил разволновавшегося Есенина на прежнее место.

— Успокойтесь, Сергей Александрович. Этот кровавый акт не останется без последствий, он ударит по сердцам рабочих, всколыхнёт трудовой люд, вдохнёт в него волю к борьбе. Лягут поперёк улиц баррикады, как в пятом году. Атмосфера накалена, насыщена горючими парами, — поднеси только спичку и — взрыв!

— Надо что-то делать, — сказал Есенин, склоняясь, решая, пальцы обеих рук утонули в густоте волос. — Сижу вот, вымучиваю стихи про собаку, ощенившуюся в закуте. А кому это нужно? В такое время...

Воскресенский, тая улыбку, поблескивая очками, погладил плечо Есенина:

— Не отчаивайтесь, мальчик! Может быть, ваши-то слова про собаку прозвучат посильнее иных речей, шибко революционных внешне, по форме, но обнажающих пустую душу.

— Я то же самое твержу ему, — подхватила Анна. — Пробудить в людях доброту и милосердие — это ведь очень важно и нужно, вселить в них чувство человеческого достоинства и величия. Это насущно и во время революции, и в пору реакции.

— Совершенно справедливо, Аннушка. Вот мы послушаем про собаку и решим вкупе и влюбе — годятся эти стихи грозной революции или действительно не до них сейчас. Читайте, Серёжа...

Комкая дрожащими пальцами край скатерти, распалённо трепеща ноздрями, Есенин стал читать прерывистым, осевшим голосом — кому бы он ни читал, всё равно волнение перехватывало ему горло:

Утром в ржаном закуте, Где златятся рогожи в ряд, Семерых ощенила сука, Рыжих семерых щенят...

Осторожный, но требовательный стук в дверь прервал чтение. Голос поэта словно бы споткнулся на полуслове, вопрошающе замер. Бочком, крадучись проскользнул в неширокую щель приотворенной двери полицейский чиновник Пётр Степанович в партикулярном платье — лёгкий чесучовый костюм, соломенная шляпа, на лице приклеенная улыбка, пики усов угрожающе-воинственны.

— Извините, что вторгаюсь без приглашения: не по своему влечению или капризу, но по строжайшей обязанности. — Он тужился говорить по-образованному, интеллигентно, но в мирном и неожиданном его визите крылась смутная угроза. — Добрый вечер, господин Есенин. И опасный воспитатель ваш с вами, господин Воскресенский. Здравствуйте! Анна Романовна, доброе здоровье! Как у вас уютно, тихо, умиротворённо. Но — волей-неволей — придётся затронуть ваш семейный уклад жизни. Ничего не поделаешь, служба! — Цепким привычным взглядом Пётр Степанович сразу приметил на столе газету и поспешно, словно боясь, что она исчезнет, сцапал её. — Вот она-то мне и нужна, из-за неё-то я и посетил сию обитель муз. Не хочу скрывать — "Газетный листок этот приказано изъять. Но если обнаружен один номер, то по логике вещей могут быть и другие. Извините. — Он стал перебирать рукописи, книги, газеты. Несколько номеров газеты «Путь правды» он отложил, не спеша просмотрел, наткнулся на стихотворение «Кузнец», сделал вид, что изумился, даже как будто перепугался, но актёр он был плохонький, всем было ясно, что он не удивлён и напуган, а, наоборот, рад-радёшенек своей полицейской удаче. Обмахнул лицо шляпой, как веером: