Ёсико

Режиссер, однако, внял однажды хорошему совету. Хотя в японской версии «Китайских ночей» Ки Ран умирает за свою любовь, для китайской публики было придумано совсем другое окончание фильма. Вместо того чтобы принять безвременную смерть, утопившись в реке, Ки Ран вдруг слышит, как ее зовут по имени — снова и снова! Это он! Он выжил. В финальной сцене самый красивый мужчина Японии и самая прекрасная женщина Китая сидят в лодке, скользящей по воде к восходу нового дня. Он достает из пачки сигарету, и она — в знак величайшего женского почтения — дает ему прикурить.

Но не только рассказанная история делала этот фильм таким трогательным. Волшебство кино — не только в фабуле, но и в той химии, которая возникает на съемочной площадке между двумя ведущими актерами, передается через их глаза. Камера замечает то, чего нельзя заметить невооруженным глазом. Я почти готов назвать это колдовством — неудивительно, что еще первобытные люди рассуждали о «глазе дьявола». Оба они — и Хасэгава, и Ри — в обществе друг друга выглядели еще прекрасней, и каким-то чудесным образом камера сумела это поймать. Пожалуй, именно фильм «Китайские ночи» сильней чего бы то ни было заставил японцев влюбиться в Китай. И все, по большому счету, благодаря мастерству игры Ри Коран. Когда она встречает на экране свою трагическую погибель, ее глаза подобны озерам света, наполненным острейшей меланхолией.

На съемках картины не обошлось без опасных случаев. С Сучжоу проблем не было, поскольку мы завладели городом несколько лет назад, хотя добираться до него вечно было проблемой. Однажды поздним вечером, когда мы тряслись в поезде по северным равнинам, направляясь на юг, Ри вдруг закричала: «Взгляните на эти цветы! Как они прекрасны!» Уставшие от вкрадчивых пейзажей Северного Китая, все мы выглянули в окно. Сначала я подумал, что это закатное солнце залило все кроваво-красным цветом. Но когда поезд замедлил ход, мы смогли разглядеть, что вся равнина вокруг была усеяна людьми, больше похожими на сломанных кукол. Некоторые были свалены в кучи, кто-то сидел отдельно, но большинство было распростерто на земле, и между ними бегали и суетились фигуры с белыми свертками, заляпанными красным. Наверное, сотни людей, одетых в кровавые тряпки или коричневую униформу в беспорядке были разбросаны вокруг. Поезд резко остановился, затрясся, точно в ознобе, и я заметил, что Ри отвернулась от окна.

Пролаяли отрывистые команды, с лязгом открылись двери. Мимо нашего окна прошел раненый — первый из многих. На его забинтованном лице я смог разглядеть только рот, широко открытый, как будто он собирался закричать. Хасэгава в приступе ярости рванул штору на окне, но задернуть ее полностью не сумел. Массовый плач и стон раздавались все громче. Одни выли от боли, другие просили воды. Чей-то хриплый голос приказывал всем заткнуться. У одного человека не было ни рук, ни ног. Другой неловко дергался и извивался как рыба. Молодой доктор пытался остановить кровотечение, прижимая белую тряпку к ране на солдатской груди, но кровь все равно просачивалась. Чья-то рука, свесившись с проносимых мимо носилок, оставила на окне вагона красное пятно. Стояла невообразимая вонь — от гниющего мяса, экскрементов, немытых ног. Один из солдат, уставившись в окно нашего купе, вдруг задергался, точно в мультфильме, и показал пальцем на Хасэгаву. Другие поспешили к нему, прижимая к стеклу перепачканные лица. Наконец, яростно дернув за штору, Хасэгава закрыл нас от их ненасытных взоров.

Какой-то японский офицер открыл дверь купе, вошел и тяжело опустился на диван. Снял фуражку, просунул палец под воротник, чтобы стереть пот с шеи. Его брюки и сапоги были заляпаны кровью, как у мясника. Я спросил его, что случилось. Он подозрительно посмотрел на меня.

— Китайские обезьяны, бандиты проклятые! — сказал он, обнажив обломанные коричневые зубы. — Нам нужно было зачистить целую деревню. А эти дикари дерутся так, что… даже трехлетний ребенок способен убивать. Тут или они, или мы.

Ри была поражена:

— Зачистить?

Она была одета в китайское платье, и офицер с отвращением взглянул на нас:

— Какого черта здесь делает эта китайская сука?!

Хасэгава представился и вежливо объяснил, что это Ри Коран, звезда кино.

— А… — ответил офицер. — «Весенний дождь в Мукдене»? Но ведь я еще ни разу… — Он почесал затылок и кивнул в сторону Хасэгавы. — Вот это да! Кадзуо Хасэгава? Ри Коран? Ну и ну… А может, Хасэгава-сан рассказал бы что-нибудь солдатам, а Ри-сан спела бы для них песню? Это бы ребят подбодрило!

Дверь купе снова открылась, и санитар втолкнул к нам еще одного офицера. Тот был молод, красив, но, похоже, не мог произнести ни слова. Санитар показал пальцем на его голову:

— Не знает даже, кто он такой!

Санитар пытался заговорить с молодым человеком, спрашивал, как его зовут, откуда он. Но в ответ получал лишь один и тот же пустой взгляд.

— Твоя мать, должно быть, скучает по тебе, — сказал Хасэгава в надежде хоть на какую-нибудь реакцию.

И это, похоже, произвело свой эффект. Губы молодого офицера задергались.

— Ма-м-ма… — пробормотал он. — Ма-ма… Ма-ма… Мама…

Это все, что он мог сказать. Повторял это снова и снова. С широко распахнутыми, ничего не видящими глазами.

Уже стемнело, когда наш состав снова тронулся с места. А через несколько километров резко остановился. С поезда сошло несколько человек.

— Ну, — сказал офицер, — на сегодня хватит. Давайте устраиваться поудобнее.

Вдоль вагонов встали часовые. Вонь в купе стояла невыносимая. Мы открыли окно, но осенний ветер был слишком холодным, и Ри попросила закрыть.

— Какого черта мы стоим? — спросил Хасэгава, который не любил, чтобы его задерживали.

— Бандиты! — Офицер достал из кармана кителя фляжку с саке, сделал глоток и засунул ее обратно. — Так как насчет песни? — уточнил он.

Ри ответила ему, что это невозможно. Среди ночи, без сцены, без микрофона, да и вообще без света.

— Надо же, какой у тебя хороший японский. — Офицер вежливо присвистнул сквозь сломанные зубы.

Скоро во всех купе выключили свет, и мы остались в темноте среди кашлей и стонов, которые изредка прерывались громкими воплями. Спать было невозможно. К нам зашли несколько офицеров с карманными фонариками, попросили автограф. Один из них стал настаивать, чтобы Ри спела для солдат. Это успокоит людей, напомнит им о доме, поможет им продержаться этой ночью. Он даст ей фонарик, чтобы она осветила им свое лицо. Хасэгава напомнил ей, что она всегда должна думать о своих поклонниках. И наконец Ри пожала плечами и уступила.

Но сказать было проще, чем сделать. В проходах плацкартных вагонов повсюду лежали люди, некоторые чуть живые. Я шел за Ри, чтобы охранять ее. Мы наступали на руки и ноги, вызывая жалобные стоны или отрывистые ругательства, и она пела. Поначалу ее голоса было почти не слышно. Звуки боли, лежащие тела, темнота — все это страшно нервировало. Ри медленно продвигалась вдоль вагонов, от отделения к отделению, ее освещенное фонариком лицо было единственным светлым пятном во всем поезде — и вдруг случилось чудо: ее голос набрал силу, и стоны прекратились. Как будто ангел спустился в это дьявольское место. «Китайские ночи, о, китайские ночи… Наша джонка плывет по реке… О, корабль мечты, о, китайские ночи, ночи нашей любви…» А когда она исполняла «Если только…», раненые тихо подпевали ей призрачным хором в кромешной тьме: «Если только ты меня полюбишь, если только будешь верен мне…» И по всему вагону разносились сдавленные рыдания сотен мужчин — звуки, которых я никогда не забуду.

10

Наша поездка в Токионачалась без происшествий. Ри, ваш покорный слуга и Мэнь Хуа, вторая по величине кинозвезда Маньчжоу-го, садились в поезд на вокзале Синьцзина. Сотрудники студии устроили нам роскошные проводы. Попрощаться пришли все актеры и актрисы, а также весь технический персонал в униформе; все размахивали флажками Японии и Маньчжоу-го, кричали приветствия, а духовой оркестр играл мелодии прощальных песен. В здании вокзала Амакасу поднялся на деревянную трибуну, украшенную цветочными гирляндами всех пяти цветов государственного флага Маньчжоу-го, и произнес своим хриплым голосом речь, которую едва можно было расслышать за оглушающим шипением паровозного пара и песнями, которые горланили провожающие. Дескать, он лично гордится тем, что отправляет на нашу имперскую родину как «посланников дружбы» прекраснейшие цветы Маньчжоу-го… и все в таком духе. Ри была так взволнована возможностью впервые увидеть страну своих предков, что на всем пути до Пусана [15] не могла сидеть спокойно. Поезд, конечно, был не столь комфортабельным, как отделанный серебром «Азиатский экспресс», да и шел не так быстро, но зато не останавливался из-за снежных заносов или бандитских налетов и всегда прибывал по расписанию. Когда мы проехали Андо, пересекли замерзшую реку Ялу и въехали на Корейский полуостров, я попытался немного вздремнуть. За окном вагона было темно. Проезжая Андо, мы смогли разобрать только нескольких огоньков, мерцавших вдали. Паровозный гудок звучал в ночи одиноко, точно стон бродячего привидения. А Ри не спала, и ее глаза блестели от предчувствий. Она не переставая болтала о театре «Нитигэки», где ей предстояло вести гала-концерт в честь японо-маньчжурской дружбы, о достопримечательностях Токио и всевозможных развлечениях, которые ей устроят известные представители мира кино и литературы, с которыми она встречалась во время их поездок по Маньчжоу-го. Расспрашивала меня о модных ресторанах и кафе, где можно встретить самую стильную публику. В ее словаре появилось новое слово: «узнаваемый». О каком бы знаменитом человеке я ни говорил, ее первым вопросом был: «Он узнаваем?» Хотя сама Ри уже была звездой и перезнакомилась со многими японскими знаменитостями, она все равно вела себя как перевозбужденный ребенок накануне дня рождения. Я не был в Токио несколько лет и, конечно, не знал, кто теперь там «узнаваемый». Я старался отвечать на ее вопросы, как мог, но на самом деле она меня не слушала. Еще до прибытия в Пусан ее мысли витали в конечном пункте нашего путешествия.

15

Пусан — крупнейший порт и второй после Сеула город в Южной Корее. Расположен на юго-восточной оконечности Корейского полуострова на берегу Корейского пролива.