Ёсико

И вот в лучах софитов появилась роскошная мадам Игнатьева собственной персоной, в длинном черном платье, с черной кружевной шалью, волочившейся за ней по сцене. Она улыбалась, продвигаясь на середину сцены — в руке красная роза, подбородок вздернут — и отвешивая, в ответ на аплодисменты, короткие вежливые поклоны на все стороны, будто надменный голубь. «Продвигалась» — слово не самое подходящее, она скорее сладострастно плыла, как обычно делают крупные европейские женщины. А сразу за ней шла ее лучшая ученица — милая японская девушка в сиреневом кимоно с длинными рукавами, на которых были вышиты белые аисты. Она была похожа на нежный цветок, который вот-вот должен был распуститься, излучала детскую невинность и в то же время некую экзотическую элегантность, которая у японских девушек, как правило, не встречается. Возможно, она чуть нервничала, ибо, когда мадам Игнатьева уже была готова занять свое место в центре сцены, японка наступила на конец длинной черной шали, остановив учительницу в ее «продвижении». На мгновение улыбка исчезла с лица мадам Игнатьевой, но она тут же взяла себя в руки — и зазвучала «Хабанера». Черные глаза девушки сделались еще больше, словно она молила всех нас о прощении, и ее личико трогательно вспыхнуло.

Именно эти широко раскрытые глаза, как я уже сказал, произвели на меня неизгладимое впечатление. Они не были прекрасными в обычном смысле слова, и были даже чуть слишком крупны для такого личика — почти как у рыбки, — но тем не менее выражали восхитительную ранимость. Когда она, вслед за выступлением мадам Игнатьевой, начала свою первую песню, от ее волнения не осталось и следа. Я помню «Лунный свет над руинами замка», японскую песню, от которой мы все зарыдали; потом «Ich liebe Dich» Бетховена, потом китайскую народную песню, потом русскую народную песню, названия которой я не запомнил, и, наконец, очаровательную «Серенаду» Шуберта. Было совершенно очевидно, что даже в столь нежном возрасте Ёсико не была одной из тех провинциальных певчих пташек, которые превращают концерты в Японии в такое мучение. Ее владение иностранными языками и способность передавать национальный стиль исполнения были исключительными. Только на космополитической земле Маньчжоу-го могло появиться такое сокровище. Знаю, легко говорить задним числом, но уже тогда я понял, что Ёсико, в нежном возрасте тринадцати лет, была на самом деле чем-то очень необычным.

Ёсико родилась в 1920-м. Отец ее был кем-то вроде искателя приключений, таких у нас называют «тайрику-ронин» — скиталец по чужим землям, синофил, бродивший по сопкам Маньчжурии в поисках удачи. Которая, увы, оставалась неуловимой. Большей частью он жил случайными доходами, обучая китайскому языку японских служащих Южноманьчжурской железнодорожной компании. Случайными — не потому, что очень уж мало платили, а скорее из-за слабости к азартным играм. Одним из его учеников какое-то время был и я. До того как ее удочерил китайский генерал, Ёсико вела обычную жизнь японского ребенка с континента, свободно общалась с детьми других национальностей, несмотря на то что получила строгое образование, как и следовало молодой японке. Ёсико родилась за десять лет до рождения Маньчжоу-го. А точнее, за одиннадцать лет до его зачатия. Которое произошло очень громко 13 сентября 1931 года, когда в пригороде Мукдена на железнодорожных путях взорвалась бомба. Выяснить, кто виноват, так и не удалось. Но считается, именно из-за того, что Китай с Японией перепихнулись тогда разок, и родилось Маньчжоу-го. Наша Квантунская армия быстро захватила города вдоль Южноманьчжурской железной дороги, и вся эта территория стала нашей — поначалу только в дневное время, ибо ночью передвигаться по железной дороге было слишком опасно из-за местных бандитов. Но не прошло и года, как прежнее Маньчжурское царство, прогнившее, точно старый заброшенный особняк, и ставшее пристанищем самых мерзких бандитов в Китае, превратилось в современное государство.

Впрочем, поскольку я романтик, мне нравится другая дата рождения Маньчжоу-го. На рассвете первого марта 1934 года Пу И, последний потомок маньчжурской династии, облаченный в желтые шелковые одеяния своих царственных предков, в саду за своим дворцом в Синьцзине произнес молитву солнцу — и официально переродился в императора Маньчжоу-го. По окончании «солнечной аудиенции» он вышел к людям — и новое государство стало империей. Мне, разумеется, не случилось присутствовать на этой церемонии, ибо исполнить ее он должен был в одиночестве. Но я никогда не забуду, как император Пу И выглядел в тот же день, но чуть позже: в изумительном двубортном кителе с золотыми эполетами на худых священных плечах и золотом шлеме с красноватыми страусиными перьями, развевающимися на ветру. Оркестр играл гимн Маньчжоу-го, а император строевым шагом, не сгибая колен, ступал к своему трону в сопровождении принца Титибу, трех офицеров Квантунской армии и десяти маньчжурских пажей из местного приюта. Брюки были ему длинны, очкастое лицо почти скрыто низко нахлобученным шлемом с оперением, а маршевый шаг делал его похожим на марионетку. Сказать честно, комедийности на этой церемонии хватало. Как, разумеется, и ощущения величия происходящего. Для того чтобы лелеять свои мечты, людям нужны очки, дайте им только что-нибудь, во что они могли бы поверить, воспитывайте в них чувство принадлежности к происходящему. Китайцы и маньчжуры, деморализованные более чем столетием анархии и западного господства, нуждались в этом больше, чем кто-либо. И хотя они пытаются забыть об этом сейчас, мы, японцы, дали им это, причем подарили даже больше, чем у них было: великую и благородную цель, ради которой можно жить и умереть.

То было хорошее время жизни для многих японцев, мечтавших о величии Азии и Маньчжоу-го. И лично для меня оно было лучшим. После многолетних мытарств на самых разных работах: репетитор в Даляне, испытатель в Маньчжурской железнодорожной компании (именно тогда я учил китайский), независимый консультант по внутренним вопросам в военной полиции Мукдена — я наконец-то нашел для себя занятие по душе. В Японии, скажу честно, я был неудачником. В качестве студента-экономиста не состоялся — вылетел из вуза, поскольку почти не видел дневного света. Моя жизнь проходила в кинозалах Уэно и Асакусы. Туда же уходили и все мои деньги. Стены моей комнаты были обклеены портретами кинозвезд, которые я ночами крал из кинотеатров. Я страстно мечтал работать в кино — хотя бы простым ассистентом режиссера. Но в Японии нужны связи, а их у меня не было. Ну, и кто я был? Неизвестный мечтатель из деревни в префектуре Аомори.

Однако в Мукдене — под покровительством Квантунской армии — я, Дайскэ Сато, смог открыть свою собственную фирму: «Бюро Сато: специальные услуги для новой азиатской культуры». Услуги, которые я оказывал, были несколько своеобразны и требовали соблюдения определенной осторожности. Можно сказать, что моим бизнесом была информация, поиск сведений, иногда деликатного политического свойства. Для этого нужно было обладать определенным актерским талантом. Дабы слиться с местным окружением, я должен был говорить и вести себя как местный. К счастью, Бог наградил меня хорошим слухом. Друзья иногда шутили, что я не человек, а попугай. Когда я рядом с заикой — я заикаюсь; если у меня прорезается сильный кансайский акцент — я говорю, как торговец из Осаки. Поэтому китайский дался мне относительно легко, к удивлению других японцев. Для моих соотечественников я оставался просто Дайскэ Сато, который иногда ходит в европейском костюме, иногда в японском кимоно, а иногда в форме Квантунской армии. С маньчжурами и китайцами я назывался Ван Тай и носил самую лучшую китайскую одежду, сшитую из тончайшего шелка самым уважаемым портным в Шанхае. Политика была частью моей работы, но настоящим моим полем деятельности была культура, а самой приятной задачей — поиск молодых талантов для маньчжурских радио- и кинокомпаний. На этом-то поприще здесь мои скромные способности и нашли свое применение.

Проблема с развлечениями в Маньчжоу-го была не в отсутствии денег или доброй воли. И киностудии, и радиостанции финансировались японским правительством, которое не жалело средств на закупку лучшего оборудования, какое только можно найти, из Японии, Германии и даже Соединенных Штатов. Киностудии у Маньчжурской киноассоциации были великолепные. И хотя солидная часть этих денег (как и большинство местных актрис) прилипала к рукам офицеров Квантунской армии, их все равно хватало, чтобы снимать высококлассные фильмы. Мукденская радиовещательная корпорация также была абсолютно современной, с новейшими звуконепроницаемыми студиями, а в некоторых легко поместился бы целый симфонический оркестр. Артисты, приезжавшие из Японии, не могли поверить своим глазам — они никогда не видели ничего подобного. Люди иногда забывают об этом, когда критикуют нас за то, что случилось впоследствии. Но факт остается фактом: через Маньчжоу-го мы, японцы, вытащили Азию в современный мир. Именно этим предприятием, которое часто трактуют превратно, мы можем гордиться и сегодня.

Чтобы поднять боевой дух местного населения и заставить его понять, за что мы боремся, привычных лозунгов о японо-маньчжурской дружбе было недостаточно. Не привлекали аборигенов и местные фильмы о том, как японские первопроходцы строят школы и проектируют мосты — глядя на это кино, они скучали до зевоты. Стоит признать, в том нет их вины. Мне тоже от него было скучно. Ум маньчжуров — стоит признать, слишком развитый для нашей обычной пропаганды — был в то же время почти детским с его страстной тягой к развлечениям. Этих людей нужно было просвещать и учить, что вполне естественно, но также и развлекать. Мы хотели снимать хорошие фильмы; нет, даже не хорошие, а самые лучшие, даже лучше тех, что снимали в Токио, — фильмы, в которых воплотился бы дух Новой Азии. А это невозможно сделать без лучших местных актеров, которые пели бы и играли на китайском языке, понимали нашу идею — и при этом достаточно хорошо говорили по-японски, чтобы общаться с режиссерами и операторами, которые обычно приезжали к нам с родины. Именно я должен был искать и находить этих людей, именно это было моей головной болью, которую, правда, частенько облегчала компания очаровательных маньчжурских актрис, чей талант был достоин уважения, хотя и не всегда соответствовал требованиям Мукденской радиовещательной корпорации.

За пропаганду в Маньчжоу-го отвечал странный малый, из тех, которые в каждой бочке затычка, по имени Амакасу Масахико, капитан Квантунской армии. Прирожденный посредник, знавший всех влиятельных людей в Токио, Шанхае и Маньчжоу-го, как уважаемых, так и не очень, Амакасу походил на паука в гигантской паутине. Ничто в Маньчжоу-го не избегало его пристального внимания: торговля опиумом производилась через его офис, как и все остальные операции деликатного толка, необходимые для четкого и эффективного функционирования государства. Помимо всего остального, Амакасу объединял в себе функции контроля за безопасностью императора Пу И, а также председательствовал во всех возможных и крайне важных культурных и политических институциях — таких, как Симфонический оркестр Синьцзина или Общество Согласия, [10] — для популяризации идей расовой гармонии и общественного порядка в Маньчжоу-го.

10

Общество Согласия Маньчжоу-го ( яп.Кёвакай) было создано в 1932 г., вскоре после провозглашения Маньчжоу-го. Согласно его программе, Общество ставило перед собой следующие цели: прославление государственного строительства, достижение гармонии между народами, повышение уровня жизни граждан, улучшение общественной нравственности и гражданская мобилизация. Единственная официально признанная политическая организация в Маньчжоу-го, не являвшаяся при этом политической партией.

Человек культурный и утонченный, репутацию Амакасу имел ужасную. Его номер 202 в отеле «Ямато» круглосуточно охранялся вооруженными до зубов солдатами Квантунской армии. Но Амакасу никогда не надеялся на случай. Он спал с пистолетом под подушкой. С черным немецким «Маузером С-96». Слишком многие были бы счастливы увидеть его мертвым. Даже те, кто в принципе его не боялся. Внешне, как ни странно, он не производил особого впечатления. Элегантный человечек с обритой наголо головой, по форме похожей на арахис, на носу очки в круглой черепаховой оправе, он редко улыбался, никогда не повышал голоса и говорил каким-то мурлыкающим полушепотом. Ни дать ни взять какой-нибудь бухгалтер или продавец в магазине. Но внешность обманчива. Амакасу боялись не без оснований. Все знали, что он отсидел в тюрьме в Японии за то, что убил коммуниста, а также его жену и молодого племянника. В то время Амакасу был лейтенантом японской военной полиции, и всю эту семью он передушил голыми руками.

Тот еще фрукт, я бы сказал; но мне он нравился. Нас объединяла любовь к искусству. Амакасу обожал классическую музыку и мог часами просиживать в своих апартаментах, слушая граммофон. Как и я, он был большим поклонником «Речных заводей», эта книга всегда лежала у изголовья его кровати, на пару с «Маузером С-96». Иногда мы обсуждали с ним достоинства разных героев. Его любимым персонажем был Ли Куй по кличке Черный Вихрь — воин-пьяница, пользовавшийся в бою двумя топорами; после того как банда его братьев потерпела поражение, он предпочел совершить самоубийство, дабы не жить опозоренным. Подобно любимому герою, Амакасу был верен своим друзьям и оставался истинным патриотом. Но больше всего он располагал к себе даже не своим патриотизмом, в котором я никогда не сомневался, а неизменной учтивостью по отношению к местным жителям. Очень часто, говоря о «гармонии пяти народов», японские чинуши просто повторяли слово в слово официальные лозунги. Одна из величайших трагедий заключалась в том, что очень мало кто из рассуждавших о наших идеалах жил в соответствии с ними. Иное дело — капитан Амакасу. Он действительно верил в наши идеи. Могу сказать, что знаю это из собственного опыта. Приведу лишь один пример.