Ёсико
Шрифт:
И все же представлять Восточную Жемчужину японским агентом или даже шпионкой, как все еще делают некоторые, значит совершенно не понимать ее натуры. Она поклонялась единственному божку — делу восстановления маньчжурской династии. И ради этой благородной цели готова была с честью пожертвовать всем, даже собственной жизнью. Далекая от антикитайских настроений, эта женщина посвятила себя будущему своей страны, но не под властью Чан Кайши и потрепанной банды его чиновников-стяжателей. Как и я, она мечтала о восстановлении прежнего величия Китая.
Дон Чин редко просыпалась раньше четырех-пяти часов дня. Первое, что она делала перед тем, как встать с постели, — выпивала бокал шампанского и скармливала горсть орехов двум ручным обезьянкам, которые спрыгивали к ней на кровать с желтых бархатных занавесей. Сей ежеутренний ритуал всегда происходил в присутствии двух или трех ее юных компаньонок, которых она называла «мои хризантемы». Ее зависимость от них была абсолютной. Без своих «хризантем» Восточная Жемчужина никогда бы не встала с постели. После бокала шампанского в сопровождении «хризантем» она удалялась в ванную комнату.
Была у Восточной Жемчужины еще одна особенная привычка. В любой момент вечера она могла сесть и, выставив себя напоказ перед теми, кто развлекал ее своим присутствием (мною ли, «хризантемами» или ее любимчиком из актеров Китайской оперы), спускала бриджи, задирала китель — и всаживала шприц в нежное бедро цвета яичной скорлупы. Это выглядело отвратительно, греховно, будто она вонзала нож в шедевр искусства, и в то же время неописуемо эротично: блеск ее бледной плоти, молящей о ласке и поцелуях, проникновение серебряной иглы, алые капли крови рубинами на белом атласе… Страсть моя к этой женщине была такова, что я вожделел ее постоянно. Я жаждал ее любви, был рабом ее ласк. Ее голос в телефонной трубке вызывал картины наслаждений, природу которых деликатность не позволяет мне воспроизводить на этих страницах. Бедро для укола она обычно оголяла в приватной комнате своего ресторана, рядом с проспектом Асахи, кишащим ее бывшими охранниками-монголами, или вообще в любом месте, где она чувствовала, что находится среди друзей. Наркотик она называла «моя маленькая сестричка», это был морфин, без которого она, как сама часто мне говорила, точно умрет.
Была у нас с нею еще одна общая страсть — мы обожали танцевать. И частенько посещали ее любимые ночные клубы на рю де Пари, а после, коли было желание, опиумный притон, но не тот, который обычно посещал я, а другой, поменьше, совсем рядом со Старым городом. Или шли ранним утром в бордель на рю Петен, во французской концессии, и платили владельцу, литовскому еврею, за то, чтобы дал посмотреть через скрытый глазок, как японские офицеры пользуют на всю катушку русских девушек — спектакль, который Дон Чин считала очень возбуждающим, особенно если мужчины были несколько грубы в своих амурных притязаниях. Она восхищалась красотой русской кожи. «Такая белая! — шептала она мне в ухо, сильно сжимая руку. — Идеально белая, точно сибирский снег». Меня же поражала не столько белизна русской кожи, сколько тот факт, что офицеры оставались совершенно одетыми — кроме бедер, которые они едва обнажали, приспуская брюки, как в туалете. Или они стесняются, думал я, показывать свою смуглую азиатскую кожу русским проституткам?
Восточная Жемчужина хотела, чтобы ее китайские ночи продолжались целую вечность. Ранним утром, когда город еще погружен в глубокий сон, а единственным звуком остается скрип тележек ассенизаторов, который вечно действовал на нее освежающе, — именно в это время она полностью оживала и позволяла мне любить ее. И хотя тараторившие обезьянки сильно отвлекали внимание, любовь с Дон Чин дарила мне совсем не то, что давало обладание любой другой женщиной (а в моей постели их перебывало немало). Да, она была опытна в любовной игре, чего и следовало ожидать от столь искушенного создания, но любовь с нею так возбуждала меня совсем не поэтому. Не знаю, как правильно объяснить, но как только эта гордая маньчжурская принцесса сбрасывала с себя военную форму, стягивала черные блестящие сапоги, откладывала меч и фуражку, она становилась такой мягкой, податливой, уязвимой, такой женственной — и в то же время такой таинственной. Не важно, сколько раз она пыталась предстать японкой по имени Ёсико Кавасима, мне так и чудилось, что, занимаясь с ней любовью, я проникаю в самую плоть Китая. Увы, это чувство было мимолетно, как вспышка молнии, и, когда проходило, казалось, ее больше нет со мной, в моих объятиях, — она была как лисица из сказки про оборотней. Я любил ее сильнее любой другой женщины в моей жизни — как до нее, так и после. Но у меня всегда было чувство, что я совсем ее не знаю. Всегда — вплоть до того самого дня, поздней осенью 1937-го. Мы с нею посещали одно мероприятие в особняке у барона Митаки, старого добродушного аристократа, который представлял наше правительство в качестве генерального консула в Тяньцзине. На самом деле мы приехали к нему порознь — нужно было проявлять осторожность. Одним из гостей был император Пу И; присутствовали послы крупнейших западных государств. Большую часть времени мы с Дон Чин стояли в разных концах зала; но в какой-то момент она оказалась рядом со мной — как раз тогда, когда один из подчиненных барона, нервный молодой человек с худыми красными руками, передал ему некий свиток. Многочисленные награды барона блестели, как звезды светлой зимней ночью. Церемонно, по-старинному держа свиток в вытянутых руках, он начал речь о наших мирных намерениях в Азии. «Его императорское высочество, император Японии, — начал он, вытянувшись по стойке „смирно“, и слова покатились у него с языка, точно морская галька, — чье великодушие никогда не подвергалось сомнению, желает, чтобы под его небесным кровом процветали вечный мир и благоденствие…»
Пока барон продолжал речь на своем высокопарном английском, привитом ему за время отбывания срока в Лондоне, я пытался
изучить лица наших гостей. Император Пу И просто моргал, на лице — никаких эмоций. Иностранные дипломаты пытались выглядеть покровительственно, как они по привычке подают себя в обществе азиатов, — и это было все, что мне удалось прочесть на их непроницаемых европейских лицах. Наши китайские друзья, включая императорского камергера и заведующего Банком Тяньцзиня, кивали, когда барон нараспев талдычил: «Единая культура наших желтых рас… наши древние духовные традиции… Китай, наш великий учитель… дух самураев… Богиня Солнца… мир…» Но когда прошло минут сорок пять, а барон все продолжал говорить, наши ближайшие друзья немного скисли. «Склонность к тяжелой работе и естественное чувство взаимного сотрудничества выросли на почве наших рисоводческих цивилизаций», — продолжал барон, и я увидел, как посол Великобритании прошептал что-то на ухо своему французскому коллеге, смеясь в своей надменной европейской манере, — без сомнения, смеясь над нами, над нашей, я бы сказал, «нецивилизованностью». Но барон, похоже, заканчивать не собирался. Я взглянул на свиток, чтобы понять, сколько еще осталось. «Пять тысяч лет цивилизации… активизированных дисциплиной и юношеской энергией современной Японии… Азия поднимется с колен…»Вслушиваясь в слова, я вдруг почувствовал, как чья-то рука коснулась моей. Дон Чин посмотрела мне в глаза с такой нежностью, что сердце мое заколотилось.
— Ты один из нас, — прошептала она.
Я был так тронут, что едва сдержался, чтобы не поцеловать ей руку.
— Конечно, я один из вас! — прошептал я в ответ. — Мы с тобой одно целое, ты и я…
— Я всегда знала, что ты не такой, как они, — сказала она тихо.
— Да, — сказал я. — Я твой, только твой!
«Прекрасное будущее Новой Азии…» — продолжал барон.
— Переходи на нашу сторону, — прошептала мне на ухо Восточная Жемчужина.
— Я уже на вашей стороне, — ответил я. — Я всегда буду с тобой.
Она чуть кивнула и отвернулась.
— За здоровье его императорского величества…
5
В 1938 году,сразу после падения Нанкина, Дон Чин попросила меня представить ее своей тезке — еще одной Ёсико, особе к тому времени уже довольно известной. Большинство японцев в Китае знали песни Ри Коран наизусть («Ах, наша Маньчжурия», «Хризантемы и пионы» и так далее), но никто и не подозревал, что она ходила в школу при китайской миссии в Тяньцзине. У ее отца, как всегда, были финансовые неприятности (слишком много поставил не на тех лошадей в «Жокейском клубе Мукдена»), и ему пришлось отдать дочь на попечение своему китайскому другу. Новый названый отец девочки, господин Пан, бизнесмен с огромным состоянием, раньше учился в Токио и относился к нам лояльно. У него было много младших жен и собственная армия, и его имя возглавляло список прояпонски настроенных китайцев, которых наши враги были бы не прочь уничтожить. Он любя называл Ёсико доченькой и даже заказал ее портрет одному знаменитому японскому художнику, который изобразил ее в образе китайской красавицы в традиционном шелковом наряде.
Всякий раз, бывая в Тяньцзине, я глаз не спускал с Ёсико, как по привычке продолжал ее называть, стараясь убедить себя в том, что у нее все в порядке. Я даже изредка давал ей деньги на карманные расходы, сочиняя для ее же блага, что это деньги от ее отца, который был не в состоянии хоть чем-нибудь ей помочь.
Возможно, вам покажется, что я был ее наставником? Нет. Скорее, я смотрел на нее как на дочь. Однажды во время летних каникул за одним из наших регулярных ланчей она открыла мне душу. Одета она была просто, в голубую китайскую школьную форму, и выглядела, как всегда, восхитительно; как лучились юной невинностью глаза, как вытягивались пухлые губки, чтобы взять с моих палочек сладкий пельмень. А по тому, как она слегка хмурила брови, я смог догадаться, что в эту нашу встречу что-то беспокоило ее. Обычно мы говорили по-японски, но Ёсико, если не могла сразу найти нужное японское слово, иногда переходила на китайский.
— Я совсем запуталась, дядя Сато, — сказала она.
— В чем дело, любимая?
— До меня все время доходят слухи о нехороших вещах, которые мы, японцы, вытворяем с китайцами.
— Что за нехорошие вещи, моя милая?
— Говорят, мы вторглись в их страну и убиваем китайских патриотов.
Чтобы как-то ее успокоить, я сказал, что не стоит верить слухам. Что слухов так много и все — неправда. Некоторые, впрочем (положа руку на сердце), имели под собой основу. Но как я мог заставить эту милую девочку понять, что иногда горькие лекарства необходимы, чтобы вылечить серьезные болезни? Поэтому я сказал ей со всей искренностью: мы здесь, в Китае, для того, чтобы помочь китайскому народу, и наша цель — освобождение Азии. Но, говоря это, я понял, что слова мои неискренни, как патриотические лозунги Маньчжурского радио. Не похоже, что я убедил ее. Очень нелегко, призналась она, услышать такую правду. Я глубоко сочувствовал ей: в Китае иногда непросто отличить правду от лжи. Даже я, чьей непосредственной работой было обнаружение правды, иногда ощущал себя так, будто скользил по тонкому льду в безлунную ночь.
— Я люблю Китай, — сказала она. — А в Японии даже никогда не была. Моя китайская мама бранит меня за то, что я веду себя слишком по-японски. Она учит меня, как следует двигаться по-китайски, и всегда шлепает, если я кланяюсь, как японка. А потом, когда я возвращаюсь в Мукден, моя мама ругает меня за то, что я веду себя не так, как подобает японской девушке. Прошу тебя, дядя Ван, скажи, что мне делать!
Ты и одна, и другая, говорил я ей. На этот раз — с большей уверенностью. Ты — ребенок Маньчжоу-го. Мы живем при рождении Новой Азии, объяснял я. Однажды в другом, лучшем мире, в мире без глупых предрассудков, без войн, алчности и империализма, в мире, где все расы будут равны, только там и тогда люди будут ценить тебя такой, какая ты есть.