«Если», 1996 № 07

Именно тогда взрастали на семинарских харчах многие нынешние московские и питерские литераторы, именно к двум столицам тяготели в меру молодые таланты из Киева и Таллина, Новосибирска и Красноярска, Симферополя и Волгограда. Потом начались приснопамятные Малеевские семинары, но о них чуть позже. Теперь уже трудно вспомнить всех «семинаристов». Был некий костяк, куда входили В. Покровский, Б. Руденко, А. Силецкий, В. Бабенко, потом подтянулась и следующая генерация — А. Саломатов, В. Каплун, Н. Лазарева… Из критиков регулярно наличествовали Вл. Гаков и В. Гопман. Переводчики были редкими гостями, но В. Баканов прошел с семинаром весь его путь. Список сей далеко не полон, приходили многие, оставались не все, ряды плотнели и разжижались, но теперь это все в прошлом.

К моменту моих попыток вторжения в самую большую литературу, коей я, естественно, почитал фантастику, полярности уже определились, четко обозначились вехи противостояния. Обо всем этом уже не раз упоминалось в публикациях и воспоминаниях, и в детали входить не имеет смысла: знающему скучно, а незнающему неинтересно. Четко выделилась издательская оппозиция «Знание» — «Молодая гвардия». Если второе пыталось монополизировать все издание фантастики, то первое в силах было лишь время от времени в тоненьких книжках издавать мало-мальски приличные произведения.

Был, разумеется, раздрай и идеологический, но в те унитарно-тоталитарные времена об этом старались вслух не говорить, уличая друг друга в нарушении основ в виде закрытых рецензий и перманентного «стука». Откровенную диссидентщину в НФ душили, а верноподданнические романы о светлом коммунистическом будущем партийной элитой, по всей видимости, рассматривались как издевка. Они-то доподлинно знали, какое будущее нас ожидает!

В итоге одно из самых мощных по эмоциональному воздействию литературных течений было подвергнуто остракизму. В начале 80-х годов изданий фантастики насчитывалось от силы три десятка в год — вместе с переводной литературой и классикой. А поскольку «железный занавес» к этому времени изрядно проржавел, то воспользоваться так называемыми самопальными переводами не мог только ленивый. Ну и клубы любителей фантастики немало постарались для распространения «самопала».

Образ коммунистического будущего тускнел, рассыпался в бездарных поделках халтурщиков, а честные писатели как-то о нем уже и не упоминали. Тогда как облик грядущего по лекалам западной НФ крепчал. В конце концов молодежь выбрала пепси, а не квас.

Здесь ход моих воспоминаний Валун прервал и объявил, что борьбы никакой не было, а имело место драчка за худые корма. Кормушек же было маловато.

Но тут я грубо перебил его: «Как же не было, — вскричал я, — когда боролись все!». Одни с серостью, в которой справедливо видели питательную среду фашизма, другие с литературными чиновниками и тупоголовыми редакторами, третьи за то, чтобы фантастика заняла подобающее место в литературе, четвертые за чистоту рядов и помыслов…

Хорошо, согласился Валун, пусть будет борьба, но только она имела характер метафизический. Во-первых, о ней никто, кроме самих борцов и ближайшего окружения, практически ничего не знал и тем более о ней не ведал противник. Обижаться не надо, битва с воображаемыми чудовищами в силу своей безнадежности вызывает большее уважение, поскольку в реальности самое скверное — это славная гибель героя-борца, тогда как в ирреальности — кармическая вендетта в лучшем случае. Я не понял, что он имеет в виду и продолжал уличать его в короткой памяти. Все мы тогда хоть и помалу, но публиковались. Прорвавшиеся в журналы или сборники рассказы и повести делали автору имя. «Бомба» Покровского, «Третий день ветер» Силецкого, «Игоряша — Золотая рыбка» Бабенко… Надо сказать, что опубликованные вещи с удовольствием переиздавали — так, мою повесть «Правила игры без правил» перепечатывали до тошноты. Изданное впервые произведение считалось как бы прошедшим тест на благонадежность, какие бы там мелкие кукиши в карманах ни прятались и хитрые намеки ни таились.

Здесь Валун почему-то стал рассказывать мне об экзаменационной системе Китая эпохи Тан, но я не прислушивался к его словам. Вот какие мысли пришли ко мне: действительно, одним из самых любимых наших занятий было ритуальное сидение на кухнях и провозглашение вполне достойных лозунгов, вынашивание роскошных планов и так далее… Словом, блюлась славная традиция отечественной интеллигенции, искренне полагающей последние полтора века, будто чтение книжек доказывает, что она не тварь дрожащая, а право имеет. И ведь на тебе — это сидение на кухнях в конечном итоге погубило Великую Державу. Вороги не одолели, а книгочеи изгрызли…

Наверное, последнюю фразу я произнес вслух, Валун прервал себя и призвал к скромности — никто Систему не побеждал, она сама себя отравила продуктами выделения. Тут же выяснилось, что мы говорим о разных вещах и временах. Потом речь зашла о так называемых творческих группах и объединениях, и меня опять унесло в воспоминания…

Вторую оппозицию, но не антагонистическую, составляли семинары — Московский и Питерский. В первые годы работы Московского семинара традицией стали обмены с питерцами папками с трудами семинаристов на предмет перекрестного обсуждения, но после взаимных мордобитий (литературных, разумеется) практика эта себя исчерпала. Впрочем, споры и свары носили характер скорее личностный, нежели концептуальный; борьбы как таковой не было, и слава Богу! Тогда-то мы и услышали имена А. Столярова, В. Рыбакова, А. Измайлова, С. Логинова и иных наших коллег.

Надо сказать, что Московский семинар вели светлой памяти Аркадий Стругацкий и Дмитрий Биленкин, а также ныне здравствующие Георгий Гуревич и Евгений Войскунский. Обилие наставников радовало семинаристов, но и несколько ослабляло творческую дисциплину. Тогда как Питерский семинар с первых дней своих и посейчас находится в крепких руках Бориса Стругацкого, сумевшего вколотить в головы послушников основы литературного труда. Это помогло питерцам быстрее оправиться в годину разброда и шатаний, легче адаптироваться к катастрофически изменившейся обстановке. Возможно, именно поэтому питерская когорта фантастов, весьма неоднородная, надо сказать, пока «держит масть» в отечественной фантастике. Тогда как москвичи, расслабленные либерализмом мэтров, предавались лени, тешились непубликабельностью произведений и т. п. В итоге Московский семинар приказал долго писать, а Питерский до недавнего времени работал как часы с кукушкой. Другое дело, что последняя точка в извечном споре двух столиц не будет поставлена никогда, разве что появится третья столица.

Тут Валуна кинуло в густопсовый фрейдизм. Он начал втолковывать мне, что москвичам повезло. Исконно московская легкость в отношении к авторитетам, порой граничащая с хамством, привела к тому, что означенные отношения между наставниками и учителями остались ровными и нормальными. У питерцев же, задавленных пиететом, набухшие комплексы лопнули естественным бунтом против Отца-Соперника. На мой вопль: а ты-то, мизерабль, с чего это взял, — он торжествующе помахал стопкой журналов-тетрадок, издающихся штучным тиражом для узкого круга. Вот так номер — окололитературный скандальчик, имевший место пару лет назад и выплеснутый на страницы фэнзина, стал достоянием любопытствующей общественности!

2

Через неделю мы снова встретились. Он занес новую книгу одного из собратьев по перу.

Начало 80-х. Чем были семинары для нас: отстойником, гетто, тусовкой, убежищем, клубом?..

Разговор опять пошел о фантастике.

Начало 80-х. Чем были семинары для нас: отстойником, гетто, тусовкой, убежищем, клубом?.. Самый обтекаемый ответ — всем помаленьку. И, наверное, самый верный.

С одной стороны, идея была вполне в духе дежурной идеологии тех времен — собрать до кучи молодых паршивцев, дабы не оставались без призору. Но с другой — общение с себе подобными давало восхитительное ощущение значимости собственного бытия. Раз в месяц собирались инженеры, журналисты, преподаватели, милиционеры и примкнувший к ним патологоанатом — и погружались в мир идей и высокого слога…

Эскапизм чистой воды, перебил меня Валун. Субституция бытия. Вы бы больше писали или тратили время на пробивание своих опусов. Или шли бы дружными рядами в диссиденты. Страдать лучше за идею, нежели от похмелья. Тут я не стерпел и в лоб спросил Валуна, а какие изделия клепал он во славу нашего оружия в те незабвенные годы? Он задумался, но и я тоже замолчал. Насчет похмелья это он в точку попал.

Жизнь между заседаниями семинара была насыщенна, отношения между нами были приятельскими. К тому же делить тогда было нечего, всех не печатали в равной степени, а прорвавшийся в какой-либо журнальчик тут же приводил за собой всю ораву. Поначалу собирались в Центральном доме литераторов, в знаменитой комнате № 8, в каминном, так сказать, зале. Чинно обсуждали очередное произведение, принимали в свои ряды или давали отлуп. Ближе к концу занятия по одному, по двое семинаристы незаметно уходили по витой лестнице вниз, занимать места в знаменитом баре-буфете со стенами, исчерканными эпиграммами и карикатурами. Потом подтягивались остальные и быстро достигали нужной кондиции…