Если бы Пушкин…
Шрифт:
Он оживленно поглядел на Штрума, взял его за руку и продолжал говорить:
– Вот представьте себе, в каком-нибудь городке имеются люди, известные своей честностью, человечностью, ученостью, добротой. И уж они были известны каждому старику и ребенку. Они окрашивали жизнь города, наполняли ее – они учили в школах, в университетах, они писали книги, писали в научных журналах… Ясно, их видели с утра до позднего вечера. Они являлись всюду: в лекционных залах, их видели на улицах, в школах… Но когда приходила ночь, на улицы выходили другие люди, о них мало кто знал в городе, их жизнь и дела были грязны и тайны, они боялись света, ходили крадучись, во тьме, в тени построек. Но пришло время – и грубая,
И, не дожидаясь ответа, он продолжал:
– И так же отдельные люди… Часто человек, живущий в нормальных общественных условиях, сам не знает погребов и подвалов своего духа. Но случилась социальная катастрофа, и полезла из подвала всякая нечисть, зашуршала, забегала по чистым комнатам!
Вот она – философия, на которую сделали стойку Сурков, Вершигора, Фадеев и прочие критики гроссмановского романа, настоятельно рекомендовавшие автору отказаться от этих «доморощенных», как они выражались, идей, от этих странных и в высшей степени сомнительных мыслей. Вот что так смертельно их перепугало. И надо признаться, что перепугались они не зря.
Вспомнив этот монолог академика Чепыжина, я решил проверить себя, перечитал его заново и убедился, что помню его почти дословно. Помню с тех самых пор, как впервые – еще в журнале – прочел роман Гроссмана «За правое дело». А было это – ни мало, ни много, – полвека тому назад.
Это, конечно, не случайная прихоть моей памяти. Рассуждения этого гроссмановского персонажа так меня тогда поразили и потому-то и врезались так крепко в мою память, что я тоже видел, как плавает на поверхности жизни, упиваясь своим торжеством, «мусор, дрянь всякая».
Все, о чем говорил в откровенном своем разговоре с Штрумом академик Чепыжин, крепко рифмовалось с тем, что все мы видели вокруг – не в Германии, а в родной своей стране, в любезном нашем отечестве.
Крестьяне, любившие землю и умевшие работать на этой земле, – этот истинный «хлеб жизни» – были уничтожены. Те же из них, кто уцелел, «ушли на дно», сделались невидимыми. Наверх же полезла всякая муть и дрянь. Болтуны, крикуны, умевшие только «руководить», а не работать. Тусклые партийные функционеры, не способные связать двух слов, важно поучали седовласых академиков. Вся страна – от дворника до президента Академии наук – должна была изучать историю по лживому и примитивному «Краткому курсу истории ВКП(б)». В литературе торжествовали Бубенновы и Бабаевские со своими «Кавалерами золотой звезды» и «Белыми березами», в театре – Софроновы и Суровы со своими «Стряпухами» и «Зелеными улицами». Мейерхольд и Бабель были расстреляны, Мандельштам погиб в лагере, Цветаева повесилась, Платонов выкашливал последние легкие, подметая литинститутский дворик, «ушли на дно» Ахматова, Зощенко, Пастернак, Заболоцкий, Булгаков…
Таково было тогда «соотношение частей» в нашей «жизненной квашне». И не замечать всего этого мог только слепец. Или человек, притворяющийся слепым.
Гроссман слепцом не был. Притворяться – не хотел. И «соотношение частей» в его романе более или менее соответствовало тому, что было в жизни. Истинные патриоты у него (капитан Берёзкин) воюют, не щадя живота. Болтуны, приспособленцы, трусы, умеющие только блюсти свою выгоду (карьеру), заискивая перед начальством, – отираются в штабах.
Генерал-майор Гарнич, участвовавший в самом первом обсуждении романа Гроссмана (том, что происходило еще в редакции «Нового мира») придумал даже по
этому поводу специальный – надо сказать, весьма выразительный – термин: «Штабоед ство».Он говорил:
...
Я считаю, что неуспех товарища Гроссмана является закономерным, естественным следствием его собственного неправильного взгляда, порочной концепции по отношению к нашим советским штабам… Мы не можем воспитывать население, молодежь в духе «штабоедства». Он впал во вредную крайность…
Ему вторил другой военный, участвовавший в том обсуждении – полковник Маркин:
...
Непоказ штаба портит любое художественное произведение…
Генерал-майор объявил, что признаки «штабоедства» он обнаружил «в пятнадцати местах» романа. Перечисляя эти пятнадцать мест, приводя примеры, идя от страницы к странице, он, например, отмечает такую подробность:
...
Начальник тыла дан с коврами, самоварами, завитыми девушками и парикмахером. Думаю, что это не характерно для Сталинградской эпопеи!
Нетрудно догадаться, что все эти присяжные проработчики, все эти партийные функционеры в полковничьих и генеральских мундирах делали стойку именно на такие сцены, эпизоды, подробности и детали гроссмановского романа, потому что в них они узнавали себя.
Да, не далек, совсем не далек от истины был Фадеев, когда говорил, что философия академика Чепыжина у Гроссмана «находит свое проявление… в характере показа событий и людей на страницах романа».
Картина жизни, открывающаяся нам в романе «За правое дело», – картина нашей, советской жизни! – действительно во многом соответствует той схеме, которую академик Чепыжин предложил Штруму для понимания ситуации, возникшей в гитлеровской Германии.
Конечно, тогда это все еще не сложилось у Гроссмана в концепцию, согласно которой в той великой войне столкнулись две однотипные государственные системы, два однотипных тоталитарных режима. Но первый шаг к такой концепции был им сделан уже тогда.
Философия штурмбанфюрера Лисса
Одна из ключевых фигур романа Гроссмана «Жизнь и судьба» – Михаил Сидорович Мостовской, старый большевик, один из основателей большевистской партии, в прошлом – близкий соратник Ленина. Это – единокровный брат Верхотурского из «Четырех дней» и Бахмутского из «Степана Кольчугина».
Волею обстоятельств он оказывается в немецком концлагере. Лагерная судьба его ничем особенно не отличается от судеб тысяч других заключенных, хотя лагерное начальство, по всей видимости, знает, кто он такой. Мостовской понимает, что долго так продолжаться не может: рано или поздно его выдернут из толпы пленных и начнут разбираться с ним по-особому, – так, как он этого заслуживает. И вот, похоже, этот страшный миг, которого он ждал и к которому давно был готов, – наступил:
...
Ночью унтер-офицер эсэсовец вывел его из ревира, повел по улице. Холодный ветер порывами дул в лицо. Михаил Сидорович оглянулся в сторону спящих бараков, подумал: «Ничего, ничего, нервы у товарища Мостовского не сдадут, спите, ребята, спокойно».
Они вошли в двери лагерного управления. Здесь уже не пахло лагерным аммиаком, ощущался холодный табачный дух…
Минуя второй этаж, они поднялись на третий, конвоир велел Мостовскому вытереть ноги о половик и сам долго шаркал подошвами. Мостовской, задохнувшийся от подъема по лестнице, старался успокоить дыхание.