«Если мир обрушится на нашу республику»: Советское общество и внешняя угроза в 1922–1941 годах

В настоящей работе автор сознательно отказался от опоры на мемуары, используя их лишь в качестве отдельных иллюстраций. Как по цензурным соображениям (это относится прежде всего к мемуарам, выходившим в советское время, но не только), так и по причине естественной аберрации памяти, все они написаны с учетом понимания того, что происходило позднее [40] . Классическим примером может служить цитата А. И. Шахурина: «К тому времени, когда меня назначили наркомом (1940 г.), было совершенно ясно, что войны нам не избежать. Никто не ошибался и в отношении предполагаемого из воспоминаний наркома авиационной промышленности противника. Это могла быть только гитлеровская Германия» [41] . На самом деле в те годы не только в массовом сознании, но и среди военной и политической элиты, как будет показано ниже, существовали самые различные представления и об угрозе войны, и о предполагаемом противнике.

40

Интересен отзыв о мемуарах известнейшего ученого, принадлежащий одному из его учеников: «В первых воспоминаниях он был как бы пролетарий, во второй редакции он был из купцов, золотошвеев, в третьей книге он вдруг стал старообрядцем, а в последней оказался уже крайне богомольным и набожным человеком». Цит. по: Известия – Неделя. 2006. 29 декабря. С. 29.

41

Шахурин А. И. Крылья победы. М., 1984. С. 42.

В российской историографии прочно утвердилось мнение, что в сталинскую эпоху лишь немногие вели дневники, поскольку в период Большого террора, да и не только тогда, подобного рода записи могли осложнить положение их автора, если он оказывался под следствием. При этом были известны преимущественно дневники представителей творческой интеллигенции, которые обычно подвергали свои тексты, даже не предназначавшиеся для публикации, жёсткой самоцензуре. Как любое общее положение, в целом верное, данное представление требует вместе с тем ряда оговорок. Прежде всего, неизвестно реальное количество советских граждан, которые вели дневники, пусть и по разным причинам не дошедшие до нас, и какой их процент можно считать высоким, а какой – низким. Во-вторых, мы можем примерно оценить численность дневников, отложившихся в крупнейших архивохранилищах, таких как РГАЛИ, рукописные отделы РГБ и РНБ или, например, «Народный архив». Их действительно немного. Но кто скажет, сколько дневников хранится в местных или ведомственных архивах, в следственных делах НКВД или просто в семьях их авторов? Наконец, в последние годы в научный оборот полностью или частично вошли десятки дневников, которые вели колхозники и школьники, мелкие служащие и учителя, представители интеллектуальной и политической элиты. Причём некоторые из них охватывают большой временной период, содержат довольно обширную информацию и практически свободны от самоцензуры. Яркие тому примеры – многотомные дневники академика В. И. Вернадского, М. М. Пришвина и дневник Л. В. Шапориной.

По сравнению с воспоминаниями, дневники имеют то преимущество, что в них запечатлена сиюминутная ситуация, причём именно так, как её в данный момент воспринимает автор. Помимо своих собственных впечатлений и размышлений, он фиксирует мелочи быта, высказывания друзей и знакомых, своё отношение к тем или иным значимым событиям. Всё это достаточно редко отражается в других видах источников, за исключением, пожалуй, частных писем, но там подобные сюжеты гораздо более фрагментарны, да и частных писем, не считая «писем во власть», также сохранилось немного. И потому, когда были опубликованы дневники К. И. Чуковского, И. И. Шитца, Вернадского, особенно Шапориной, у некоторых исследователей появилось искушение – поверить, что именно здесь, в этих достаточно искренних и, как правило, критических высказываниях и заключается подлинная правда о мыслях советских людей и настроениях советского общества.

В своё время такую же реакцию вызвала публикация информационных сводок НКВД – их сперва тоже объявляли единственно верным отражением ситуации в стране. Но постепенно возобладало более взвешенное отношение к этим материалам, которые имели свою специфику и при всём богатстве содержащихся в них сведений являются лишь одним, важным, но никак не заменяющим другие, источником по истории советского времени.

Изучая дневник, даже самый откровенный, автор которого пытается с максимальной объективностью фиксировать всё происходящее вокруг, необходимо помнить, что мы имеем дело лишь с отдельным фрагментом огромной мозаики. Но это вовсе не означает, что каждый конкретный дневник не заслуживает самого пристального и разностороннего изучения.

Данная монография основана в первую очередь на секретных информационных материалах 1920–30-х годов, которые готовились для всех уровней политического руководства, отражали сиюминутную ситуацию (иногда в масштабе одного-двух дней, иногда недели, декады, месяца или нескольких месяцев) и не предназначались для широкого использования.

Система «обратной связи», старательно создававшаяся большевиками, заслуживает отдельного рассмотрения. Она была достаточно многоканальной. Совершенствовалась и расширялась унаследованная от старого режима система перлюстрации, причем полученные с ее помощью материалы регулярно представлялись высшему руководству страны – подобная практика была заведена еще В. И. Лениным. Если в 1918–1920 годах цензоры выписывали лишь по несколько наиболее характерных фраз, то в 1924–1925 годах, отмечает современный исследователь, «письма копировались достаточно подробно: переписывалось все, что представляло интерес для информации о политических настроениях населения. Амплитуда выписок была широкой: условия повседневной жизни, обстановка в учебных заведениях, на предприятиях и в учреждениях, деревнях и воинских частях, сообщения о происшествиях и преступлениях, отношение к властям и их деятельности, суждения об образовании, культуре, религии и политике. Советская власть очень хотела знать подлинные настроения, мысли и чувства народных масс, не ограничиваясь тем, что высказывалось на собраниях, и материалами официальной печати» [42] .

42

Измозик В. С. Перлюстрация в первые годы советской власти // Вопросы истории. 1995. № 8. С. 33. Особый размах система перлюстрации получила в годы войны – так, только за ноябрь 1941 г. военная цензура проверила 5132374 письма (то есть 100 % всех писем), причем было конфисковано 6912 писем (0,13 %), частично вычеркнут текст в 56808 письмах (1,1 %). См.: Москва военная. 1941–1945. Мемуары и архивные документы. М., 1995. С. 158, 165.

Подготовкой материалов, отражающих общественные настроения, занимался созданный в 1921 г. Информационный отдел ОГПУ; впрочем, материалы для него представляли и другие отделы, например особый, секретный, контрразведывательный, восточный и др. (в 1931 г. информационный отдел вошел в состав секретно-политического отдела). В годы войны его функции выполняло Третье управление НКВД СССР.

Существовал весьма многочисленный аппарат осведомителей. Были созданы «в каждом государственном, общественном, кооперативном и частном учреждении или предприятии, а также в вуз и там, где это представляется возможным» бюро содействия ГПУ, члены которых должны были систематически собирать информацию о всякого рода явлениях антисоветского характера, периодически представлять в ГПУ сводки о политическом состоянии личного состава учреждения или предприятия и т. д. [43]

43

Постановление Политбюро ЦК ВКП(б) и инструкция о создании и функциях «Бюро содействия» впервые частично были опубликованы С. А. Красильниковым. См.: Красильников С. А. Политбюро, ГПУ и интеллигенция в 1922–1923 гг. // Интеллигенция, общество, власть: опыт взаимоотношений (1917 – конец 1930-х гг.) Новосибирск, 1995. С. 53. Полный текст см.: В. И. Ленин: «Хороший коммунист в то же время есть и хороший чекист» // Источник. 1996. № 1. С. 115–119; Лубянка. Сталин и ВЧК-ГПУ-ОГПУ-НКВД. Архив Сталина. Документы высших органов партийной и государственной власти. Январь 1922 – декабрь 1936. М., 2003. С 24–27.

В дневнике одного из бывших осведомителей НКВД, сохранившемся в «Народном архиве», есть такая запись за 1934 год: «Вчера был в НКВД… 3 основные установки в моей работе. О настроениях масс по поводу революционного движения в Испании. Октябрьские торжества и разговоры. Не подготавляется ли покушение на Сталина…» [44] .

Количество осведомителей, завербованных органами ОГПУ-НКВД в 20–30-е годы неизвестно до сих пор. Существуют различные, как правило, преувеличенные оценки относительно масштабов агентурной сети. Однако соответствующие документы остаются под грифом «секретно»; более того, у части публикаторов есть тенденция даже упоминания о существовании агентуры (например, в информационных сводках) рассматривать как «раскрытие методов оперативной работы» и вычеркивать из документов. Впрочем, некоторое представление о масштабах агентурной сети могут дать отрывочные свидетельства: так, осенью 1941 г. часть агентурной московской сети была переведена на нелегальное положение на случай занятия города и области немцами. Эта часть составила по Москве 553 чел., по области 123 чел., всего 676 чел. По свидетельству Н. А. Ломагина, в годы войны в действующей армии численность осведомителей особых отделов составляла примерно 3 % личного состава (в частности, в войсках Ленинградского фронта это составляло около 15 тыс. человек) [45] .

44

Цит. по: Козлова Н. Н. Советские люди. Сцены из истории. М., 2005. С. 232.

45

См.: Москва военная. 1941–1945. Мемуары и архивные документы. М., 1995; Ломагин Н. А. Неизвестная блокада. В 2-х кн. СПб.; М., 2002. Кн. 1. С. 169.

Что касается «объектов» внимания, дело обстоит следующим образом. В годы нэпа председатель ВЧК Ф. Э. Дзержинский предлагал, в частности, следующее: «Надо всю интеллигенцию разбить по группам. Примерно: 1) беллетристы, 2) публицисты и политики; 3) экономисты (здесь необходимы подгруппы: а) финансисты, б) топливники, в) транспортники, г) торговля, д) кооперация и т. д.); 4) техники (здесь тоже подгруппы: 1) инженеры, 2) агрономы, 3) врачи, 4) генштабисты и т. д.); 5) профессора и преподаватели и т. д. и т. п. Сведения должны собираться нашими отделами в отдел по интеллигенции. На каждого интеллигента должно быть заведено дело [курсив мой. – А. Г.] Каждая группа и подгруппа должна быть освещаема всесторонне компетентными товарищами, между которыми эти группы должны распределяться нашим отделом. Сведения должны проверяться с разных сторон, так, чтобы наше заключение было безошибочно и бесповоротно, чего до сих пор не было из-за спешности и односторонности освещения» [46] .

46

Цит. по: Платова Е. Э. Студенчество России в переходную эпоху. СПб., 2001. С. 134.

Сведения о настроениях интеллигенции время от времени попадали в качестве отдельного раздела в информационные сводки ОГПУ. Но, несмотря на указания Дзержинского, на практике особой важности настроениям этой «прослойки», как правило, не придавалось: так, в информационном сообщении ОГПУ по Уралу за июнь – август 1927 г. подчеркивалось: «О настроении интеллигенции как по отношению к войне, так и внутрипартийному положению никаких материалов не имеется. В этом отношении надо сказать, что учета настроений этой социальной группы не велось и не ведется в настоящий момент» [47] . В апреле 1924 г. Секретариат ЦК утвердил временное положение об информотделе, который состоял из подотделов: разработки местной информации; центральной информации; общего. Главная задача: «вовремя подмечать и улавливать потребности и настроения партии, рабочего класса и крестьянства». Бросается в глаза, что интеллигенция в этом перечне отсутствует.

47

ЦДООСО. Ф. 4. Оп. 5. 1927. Д. 32. Л. 41.

Гораздо более подробно освещались настроения рабочих и крестьян [48] .

Как замечает по поводу подобных сводок современный исследователь, «относительность достоверности видится в тройной степени погрешности, присущим любым агентурным документам: во-первых, многое зависит от политических позиций, симпатий источника информации, во-вторых – от личности готовящего сводку или донесение, в-третьих, как известно, люди не всегда говорят вслух то, что думают на самом деле (как, впрочем, не всегда думают и о том, что и кому говорят). Вместе с тем отмеченные погрешности в большей мере влияют на персональные оценки и характеристики, единичные высказывания и отдельные факты. Для обобщений, выявления основных тенденций общественных настроений они не имеют решающего значения, поскольку в достаточной мере сглаживаются, нивелируются» [49] . При этом необходимо помнить, что в сводки, которые отправлялись «наверх», попадали, как правило, типичные, характерные высказывания, многократно встречавшиеся в донесениях агентуры, в материалах цензуры и т. д. [50]

48

В последние годы появился ряд фундаментальных публикаций, в которые вошли подобные документы. См., в частности: Советская деревня глазами ВЧК-ОГПУ-НКВД. 1918–1939. Документы и материалы в 4 тт. Т. 1–2. М., 1998–2000; Трагедия советской деревни. Коллективизация и раскулачивание. Документы и материалы в 5 томах. Т. 1–5. М., 1999–2004; «Совершенно секретно»: Лубянка – Сталину о положении в стране (1922–1934 гг.) Т. 1–7. М., 2001–2002; и др. Источниковедческую характеристику подобных сводок см.: Борисова Л. В., Виноградов В. К., Ивницкий Н. А., Кондрашин В. В. Информационные материалы ВЧК-ОГПУ за 1918–1922 гг. как исторический источник // Советская деревня глазами ВЧК-ОГПУ-НКВД… М., 1998. Т. 1. С. 23–53.

49

Рожков А. Ю. Первая смерть вождя. Болезнь и кончина В. И. Ленина в общественном восприятии // Россия ХXI. 1995. № 5–6. С. 131.

50

Подробнее см.: Ломагин Н. А. Неизвестная блокада. В 2-х книгах. Кн. 1. СПб., М., 2002. С. 197–198.

Постепенно, по мере укрепления советской власти, обостренный интерес к настроениям масс немного притупился, и, в отличие от 1920-х годов, когда для советского политического руководства готовились ежедневные или еженедельные сводки о настроениях на уровне губерний, а также объемные сводки «О политическом состоянии и экономическом расслоении деревни», о низовом советском аппарате, ежемесячные обзоры политико-экономического состояния СССР в масштабах всей страны, с середины 30-х годов их заменили спецсводки или спецсообщения, обычно готовящиеся по какому-либо случаю. Их, в частности, составляли по откликам на важнейшие выступления И. В. Сталина, события на фронте, международные события, например, подписание договоров, и т. д. Сводки составлялись по традиционной схеме – в начале делался почти обязательный вывод о массовой поддержке того или иного решения, выступления и т. п., затем приводились примеры, это подтверждающие, и лишь затем – примеры «негативных», «антисоветских» и т. п. высказываний (с указанием фамилии, часто – места работы, и, как правило, пометкой – «арестован» или «ведется следствие»).