«Если мир обрушится на нашу республику»: Советское общество и внешняя угроза в 1922–1941 годах

Различными, иногда довольно экзотическими, путями (например, через сплавщиков леса из Псковской губернии, которые возвращались из Латвии в СССР [86] ) подобная почта доходила до адресата, и при этом попадала не только в крупные промышленные центры, но и в деревню. Так, в сентябре 1925 г. секретарь Александровского сельсовета Луганского округа (Украина), «разбирая прибывшую почту, обнаружил заграничную белогвардейскую газету «Парижский вестник», присланную одним эмигрантом своему родственнику Калиниченко и прочтя газету заявил присутствующим крестьянам: «вот где действительно свобода слова, печати, а у нас бойся рот раскрыть не то напечатать или что-нибудь сказать» [87] .

86

Там же. Д. 182. Л. 85.

87

РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 87. Д. 181. Л. 76 об.; Д. 180. Л. 55.

В результате в марте 1930 г. появился секретный циркуляр спецотдела ОГПУ, в котором утверждалось, что «наблюдаются случаи присылки в СССР из заграницы разной белогвардейской литературы и всевозможных контрреволюционных листовок. Зачастую эта литература и листовки вкладываются в почту или пересылаются с разного рода грузами, идущими из заграницы в адрес наших советских и хозяйственных учреждений и предприятий. Попадая в руки сотрудников учреждений и предприятий, эта литература затем нелегально распространяется среди населения нашего Союза» [88] . ОГПУ предложило простой до гениальности выход, возможный, впрочем, только в СССР: отныне вся иностранная корреспонденция поступала в секретные части соответствующих учреждений и лишь после проверки выдавалась адресатам, все грузы также принимались только сотрудниками секретных частей.

88

РГАЭ. Ф. 7486. Оп. 37. Д. 130. Л. 22.

С середины 1920-х гг. круг людей, имевших доступ к иностранной прессе и другим альтернативным источникам информации постепенно сокращается. В 1925 г. резко сужается круг получателей «контрреволюционной литературы» [89] . Если в 1922–1923 гг. чтение подобной литературы разрешалось, например, всем сотрудникам «Правды», то в 1924–1925 гг. для этого требовалось уже специальное разрешение ответственного секретаря редакции М. И. Ульяновой [90] . В марте 1925 г. отдел печати ЦК определил «список враждебных эмигрантских издательств, книги коих, независимо от их содержания, не пропускаются в пределы СССР» [91] .

89

Зеленов М. В. Главлит и историческая наука в 20–30-е годы // Вопросы истории. 1997. № 3. С. 25.

90

РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 85. Д. 288. Л. 22.

91

Зеленов М. В. Спецхран и историческая наука в Советской России в 1920–1930-е годы // Отечественная история. 2000. № 2. С. 131.

Как вспоминает учившийся в 20-е годы на 2-месячных курсах групповодов в Коммунистическом университете им. Свердлова В. И. Васильев, слушатели курсов были допущены в библиотеку ЦК партии. Но при этом «в библиотеке отбирали входной билет, и давали читать иностранные [очевидно, эмигрантские, – авт.] газеты без права выписывать что-либо в свою тетрадь» [92] .

Подобная практика вызывала недовольство не только среди интеллигенции, в том числе партийной, но и в массах. Так, на беспартийной конференции в августе 1925 г. в Иваново-Вознесенской губернии была подана записка, в которой помимо прочего спрашивалось: «Почему у нас в Республике нет свободной печати и почему в Губкоме можно читать заграничные эмигрантские газеты только членам Губкома и Укома, а рабочим нельзя – где же тут собака зарыта. Если у вас все чисто, то и нечего бояться, чтобы не давать» [93]

92

Цит. по: Рожков А. Ю. В кругу сверстников: Жизненный мир молодого человека в советской России 1920-х годов. Краснодар, 2002. Т. 1. С. 290.

93

РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 87. Д. 198. Л. 159.

Конец ознакомительного фрагмента.